tasha

Именно.Когда они живы, когда рядом, ты и не замечаешь и вроде это всего лишь Артисты. Шуты, как их цинично называют некоторые. Но когда теряешь, понимаешь, что уходят те, кто вкладывал в тебя то светлое и доброе, то справедливое, то понимание прекрасного и понимание правды, которое есть в тебе. Это те люди, которые заставляют тебя думать, смеяться и плакать, когда это очень нужно твоей душе. Они дают постичь всю сложность и многогранность человеческой натуры. Эти люди не шуты, не дельцы от культуры. Они Космос!

Это удивительно! Моя кума долгое время не могла поверить, что дядя Митя это Сергей Юрский, пока в титры не ткнули. Спорили до хрипоты. И замены им нет. Стареют уже те, кого мы называем молодыми актерами. Пустота

Дорогой любимый Сергей Юрьевич... мастер слова! Актер очень широкого диапазона! Его Груздев и тут же дядя Митя. Такие разные характеры это под силу не каждому! Голос Пушкина, Лермонтова! СПАСИБО! Слезы! Он у нас репетировал, что-то лет 10 назад. Приходил здоровался "Ниночка" "Наташенька" Никогда не откроет дверь "с ноги", как серииальный молодняк

Мстислав Ростропович. Баку август 1927год

Лена, те, кто так рассуждает, рассуждает так обо всем. Это люди с короткой оперативкой, а, а значит, и с короткой жизнью. Эти люди, спят, едят, работают, но они мертвы. Бог их уже наказал, ведь их забудут. Ты говоришь, что тяжело читать Блокадную книгу. Да!!! Тяжело наедине и практически останавливается сердце, когда ты в зале, нет не в зале, в зальчике. Глаза слушателей в метре от тебя и ты читаешь, надо не реветь, надо не реветь, не реветь... и ты ведешь диалог, живой диалог через строки с теми, кто в зале, и с Ними, кто пережил или не пережил, с теми, кто по-настоящему свят и светел. С Праздником тебя, Лена! "Мы не имеем права быть несчастными, после того, что было. Мы обязательно будем счастливы" А. Арбузов "Мой бедный Марат". Мы счастливы, Лена! Береги себя!

25 ЯНВАРЯ я читала у нас в киноклубе "Блокадную книгу". Думаю, глупо писать про ощущения. Они рвут сердце. Люди хрустели платочками, плакали, кто-то привел детей, очень маленьких детей. Они мало что понимали сейчас, но это отложится и они начнут понимать потом. Я не люблю споров научных истин, когда речь идет о войне и о Блокаде.Есть вещи безусловные. Человек не должен умирать от голода, у человека должен быть дом и любимые люди! Я писала рассказ на эту тему 5 лет назад... я думала написать выдержки из воспоминаний, но не смогла, болит сердце, простите меня модераторы, но я помещу здесь рассказ. Простите Я сижу в кафе, зажав голову руками. Передо мной простая зеленая школьная тетрадь. «Ваш чай» - говорит мне официантка. Милая красивая девушка. «Как же писать? Как описать это?» Как же написать. Выпила чай сложила тетрадь и молча поехала домой Прошло почти два месяца и я достала тетрадь. Села. Что со мной произошло? Как писать и что? Предоставляю слово самому герою. Часто слышу о затертости темы о ее спекуляции… но к этому невозможно привыкнуть. 2 месяца собираюсь написать, рожаю. И вот делюсь. Юра, тебе слово. «Я родился в 1925 году 2 сентября в г. Ленинграде. Живу я с матерью, с сестренкой и теткой., Мать моя работает в Обл. комитете союза пром. строит. центра, завед. библиотечным фондом, член ВКП(б) с 1927 года. Тетка — врач, в настоящее время на фронте. Сестренке — 8 лет. Отец бросил семью в апреле 1933 года, женился и уехал в Карелию; впоследствии, говорят, в 1937 году, он был сослан в г. Уфу. До 7-летнего возраста я рос у тети за городом. В 1933 году поступил в школу и сейчас закончил 8 классов, перешел в 9-й класс. В 1938/39 году учился еще в морском кружке Куйбышевского района, прошел летнюю практику в Стрельне и получил значок «Юный моряк». Кроме этого, попутно со школой занимаюсь 3-й год во Дворце пионеров в историческом кружке. Проводил доклады на темы: Багратион, Суворов и т. д. По учебе имею «хорошую» оценку. 22 июня 1941 г. Всю ночь мне не давало спать какое-то жужжанье за окном. Когда наконец к утру оно немного затихло, поднялась заря. Сейчас в Ленинграде стоят лунные, светлые, короткие ночи. Но когда я взглянул в окно, я увидел, что по небу ходят несколько прожекторов. Все-таки я заснул. Проснулся я в одиннадцатом часу дня, вернее, утра. Наскоро оделся, умылся, поел и пошел в сад Дворца пионеров. В это лето я решил получить квалификацию по шахматам. Как-никак, а я выигрываю часто даже у третьей категории. «…—… Вчера в 4 часа ночи германские бомбардировщики совершили налет на Киев, Житомир, Севастополь и еще куда-то — с жаром говорил паренек.— Молотов по радио выступал. Теперь у нас война с Германией! Я просто, знаете, сел от изумления. Вот это новость! А я даже и не подозревал такой вещи. Германия! Германия вступила с нами в войну! Вот почему у всех противогазы….» Юрочка милый, сейчас мы тоже застываем от изумления! Жили себе жили… и вот «ситуация» на Украине. Войн не объявляют, Увы! «29 июня. Работал во Дворце на строительстве бомбоубежища. Перед этим был на площади Лассаля (пл. Искусств) — грузил песок. Но работы там было все же мало. Ребята вылепили из песка рожу Гитлера и стали бить ее лопатами. Я тоже присоединился к ним. Во Дворце опять таскал кирпич и песок». А теперь кто-то справляет день рождения Гитлера 31 августа, 1 сентября. Занятия в школе 1 сентября, сегодня, не состоялись. Неизвестно, когда будут. С 1/IX продукты продают только по карточкам. Даже спички, соль и те по карточкам. Настает голод. Медленно, но верно. 9 сентября. Эти налеты на Ленинград все объясняют тем, что у Гитлера не выгорела операция с захватом Ленинграда сухопутными войсками. Обозлился и приказал бомбить. На фронтах без перемен. Мы отбили какой-то город Ельно… И то хлеб. Да, теперь Ленинграду отдыха не будет. Каждый день бомбить будут. В нашу квартиру хотят вселить семью какого-то главного инженера треста. Жуки! Мама хочет наотрез отказать.» А у кого злоба на мирных людей сейчас? Кто враг? «Чем мне теперь заниматься? Что делать? Идти на завод? В пожарную команду при школе? Оставаться так? Оказывается, у меня уже три решения. Думаю, я буду изучать курс 9 класса сам. Напрягусь и изучу. Сдам экзамены после войны и перейду в 10-й класс. Так-то лучше. А впрочем, не знаю. Не пережить из нас никому этой войны. Сейчас еще только бутончики, цветочки еще не видели. А если применят немцы ОВ да бактерии?.. Ну да все равно. Жили до нас миллиарды людей, будут жить после… Надо же быть кому-нибудь из них неудачливыми в жизни». «…Мне — шестнадцать лет, а здоровье у меня, как у шестидесятилетнего старика. Эх, поскорее бы смерть пришла. Как бы так получилось, чтобы мама не была этим сильно удручена. Черт знает какие только мысли лезут в голову. Когда-нибудь, перечитывая этот дневник, я или кто иной улыбнется презрительно (и то хорошо, если не хуже), читая все эти строки, а мне сейчас все равно. Одна мечта у меня была с самого раннего детства: стать моряком. И вот эта мечта превращается в труху. Так для чего же я жил? Если не буду в В.-М. спецшколе, пойду в ополчение или еще куда, чтобы хоть не бесполезно умирать. Умру, так родину защищая». Милый, мальчик! Сейчас очень мало маемся мы вопросом, «кем я стану?» Теперь карьера. И сынки лет до 40 сидят у матерей на шее, совершенно не страдая по этому поводу. «8 октября. Был на медосмотре. Я, оказывается, правильно сделал. Медосмотр я не прошел из-за глаз. У меня левый глаз 20%, а правый—40%. Ничего себе! Мама настаивает на немедленном лечении. Наверное, придется носить очки. Володька Никитин пошел на медосмотр после меня. Ну, его, наверное, примут. Но самое главное — я прошел хирурга, ушного. На фронтах положение для меня туманное. Сегодня во сне увидел Володьку Шмайлова. Эх, где-то он сейчас? Мать мне запретила читать. Чтобы не портил глаз. Пишу все это сегодня, 9/Х. Если бы я писал это вчера, то расписал бы на 2 — 3 страницы, а сейчас не могу. Надо идти на дежурство» Я тебя очень понимаю! Когда видят глаза, откладываю все: надо читать, читать, читать… Псалтирь, Гоголь, Булгаков, Аверченко. Аудиокниги. Нет боли…. Надо ловить момент счастья… потребность читать прямо становится навязчивой, когда одолевает мысль, что возможно наступит момент, когда не сможешь читать. 22 октября. Все утро проторчал в очередях за пивом. С трудом пополам достал 2 бутылки, отморозил ноги. Потом 3 талона на крупу. Вечером дежурил в школе. Тревог не было. Таганрог взят немцами. Наступление немцев продолжается… Зачитался романом А. Дюма «Графиня Монсоро». Увлекательная вещь. «…Чаю дают 12,5 грамм в месяц на человека, яиц вообще не дают. Рыбы тоже. Сегодня интересно поведение Анфисы Николаевны. Подарила нам 3 оладьи из морковного пюре, которое достала в столовой треста, и 10 драже. Было с чем полкружки чая выпить. Зачитался романом…а нам все некогда. Мы собираемся читать на пенсии… «25 октября. Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился. Интересно, в пивных дают лимонад, приготовленный на сахарине или натуральных соках? Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть… Спать, есть, спать, есть… А что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров — ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе… "Ну, кто бы мог подозревать, что события так сложатся? Заглянув вперед, у меня волосы дыбом встали на голове: холод, голод, арт. набеги, бомбежка, изнурительные (...) ночи, дни, целые сутки, затем (...) бактерии, кто спасется в первый день применения, тот погибнет от голода, все продукты в магазинах будут испорчены… Дальше я уж не гляжу, впредь оставаться в Ленинграде — гибель." Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете — Рябинкин Юра, посмеется над этим человеком, да… Вспомнилась почему-то фраза Горького из «Клима Самгина»: «А может, мальчика-то и не было?..» Жил человек — нет человека.» Кто же над тобой посмеется, Юрочка! Мы не можем смеяться. Мы плачем. И эти слезы исцеляют нашу память. Короткая память – катастрофа. Это сейчас понятно, как божий день. Короткая у нас память 29 октября. Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А все из-за недоедания. Анфиса Николаевна сегодня вечером проронила интересные слова: «Сейчас все люди — эгоисты, каждый не думает о завтрашнем дне и поэтому сегодня ест как только может». Она права, эта кошечка. «…Но самое обидное, самое что ни на есть плохое для меня—это то: я здесь живу в голоде, в холоде, среди блох, а рядом комната, где жизнь совершенно иная — всегда хлеб, каша, мясо, конфеты, тепло, яркая эстонская керосиновая лампа, комфорт… Это называется завистью — то, что я чувствую при мысли об Анфисе Николаевне, но побороть ее не могу…» «…Что такое человек и человеческая жизнь? Что же, в конце концов? «Жизнь — копейка» — говорит старинная поговорка. Сколько человек жило до нас и сколько их должно было умереть… Но хорошо умереть, чувствуя и зная, что ты добился всего, о чем мечтал в юности, в детстве, хорошо умереть, зная, что остались последователи в твоих научных или литературных трудах, но ведь как тяжело… На что надеется сейчас Гитлер? На создание своей империи, самый замысел которой будет проклят человечеством будущих дней. И вот из-за какой-то кучки авантюристов гибнут миллионы и миллионы людей! Людей!.. Людей!!!..» Эти кучки авантюристов и сейчас решают, кому жить, а кто этого и недостоин. В далеком детстве я сижу перед телевизором. Зажав уши смотрю кино про войну. В моем сознании жизнь во время войны не цветная, а черно-белая. «Папа, а вдруг будет война» «Не будет. Эта война настолько была страшная, что люди больше не будут воевать. .да и ядерное оружие это сдерживающий фактор.» Я не совсем понимаю про «сдерживающий фактор», но успокаиваюсь. Папочка!!! Нет никакого фактора! Всем руководит жажда власти и звериный инстикт. Пусть ядерное оружие в сторонке постоит. Мы по-старинке – танками и автоматами… Люди!!! « 9 и 10 ноября... (Продолжение) И все же я могу твердо сказать, что не будь рядом со мной сытых, я к этому всему привык бы. Но когда каждый звук, почти (...) задевает чем-то веселым, сытным. Перед собою, сидя в кухне, я вижу на плите кастрюлю с недоеденными обедами, ужинами и завтраками, что оставляет после себя Анфиса Николаевна, я не могу больше… Разрываюсь на части, буквально, конечно, нет, но, кажется… И запах хлеба, блинов, каши щекочет ноздри, как бы говоря: «Вот видишь! Вот видишь! А ты голодай, тебе нельзя...» Я привык к обстрелу, привык к бомбежке, но к этому я не могу привыкнуть — не могу! И опять сейчас мне в уши бьет веселый смех Анфисы Николаевны… Мама вчера одолжила кусочек сахару у Анфисы Николаевны, сегодня хочет одолжить у Кожинских. Но сегодня — последний день декады. Завтра—будет свой сахар, хлеб… и хлеб!!! Через ночь…» «…И вечер… что он мне готовит? Приходит мама с Ирой, голодные, замерзшие, усталые… Еле волокут ноги. Еды дома нет, дров для плиты нет… И ругань, уговоры, что вот внизу кто живет, достали крупу и мясо, а я не мог. И в магазинах мясо было, а я не достал его. И мама разводит руками, делает наивным лицо и говорит, как стонет: «Ну а я тоже занята, работаю. Мне не достать». И опять мне в очередь, и безрезультатно. Я понимаю, что я один могу достать еду, возвратить к жизни всех нас троих. Но у меня не хватает сил, энергии на это. О, если бы у меня были валенки! Но у меня, их нет… И каждая очередь приближает меня к плевриту, к болезни… Я решил: лучше водянка. Буду пить, сколько могу. Сейчас опухшие щеки. Еще неделя, декада, месяц, если к Новому году не погибну от бомбежки — опухну. Я сижу и плачу… Мне ведь только шестнадцать лет! Сволочи, кто накликал всю эту войну… Прощай, детские мечты! Никогда вам ко мне не вернуться. Я буду сторониться вас как бешеных, как язвы. Сгинуло бы все прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса! Чтобы меня не одурманивали мысли о прошлом счастье! Счастье!!! Только таким можно было назвать мою прежнюю жизнь… Спокойствие за свое будущее! Какое чувство! Никогда больше не испытать…» «Меня сегодня мать Штакельберга назвала круглым дураком, что я не ворую у И-вых. «Я бы, — говорит, — и не посмотрела». «Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту, с жадностью смотрел, как мама делит кусочек конфетки (...) и Ирой, поднимаю ругань из-за каждого кусочка, крошки съестного… Кем я стал? Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь, хватило бы для меня, но это не будет. Не будет эвакуации, и все же какая-то тайная надежда в глубине моей души. Если бы не она, я бы воровал, грабил, я не знаю, до чего дошел бы. Только до одного я бы не дошел — не изменил бы. Это я знаю твердо. А до всего остального… Больше не могу писать — застыла рука» «Не мы такие – жизнь такая» Сказала одна моя знакомая, когда недокупила одной старенькой соседке хлеба, еды и попросила в магазине продавца написать цену подороже в чеке. Юрочка! Ты самый чистый ребенок «Сегодня, между прочим, мама мне говорила, что голод, который мы переживаем, хуже того голода, какой был в 1918 году… В 1918 году — по словам мамы — было в высшей степени развито так называемое «мешочничество». Люди ездили в дальние деревни, там доставали хлеб, муку, масло, возвращались в Петроград и продавали из мешков все эти продукты, разумеется — за баснословные деньги. Но имевший тогда деньги был сыт, а сейчас может человек обладать миллионами, но, потеряв продовольственные и хлебные карточки на месяц, он неминуемо умрет с голоду, если только он уж не какой-нибудь феноменально предприимчивый человек. Завтра надо идти в школу. Обязательно. Если дело коснется эвакуации, то меня выпустят из города лишь в случае, если я буду учащимся. Поэтому необходимо посещать школу. Как бы я сейчас поел хлеба… Хлеба… Хлеба…» Хлеба…хлеба… а сейчас мы делим хлеб на полезный и вредный… оказывается такое бывает, Юра. 5 декабря. Мама права, надо верить всегда в лучшее. Сейчас надо верить, что мы эвакуируемся. Так должно быть. И будет. Хотя мама еле ходит — она поправится, хотя Ира жалуется на боли в левом боку — пройдет. Хотя я и мама не обуты, у нас нет валенок и теплых вещей — мы вырвемся из этого голодного плена — Ленинграда. Но сейчас уже вечер, идет тревога, бьют зенитки, рвутся бомбы… Разыгрывается жутчайшая лотерея, где выигрыш для человека — жизнь, а проигрыш — смерть. Такова жизнь. И-вы. завтра не уезжают. Они уедут на днях. Счастливые люди… Голод. Жестокий голод! «Эта декада будет решающей для нашей судьбы… Главнейшие задачи, которые следует разрешить, это в чем ехать и с кем ехать. Эх, если бы я хоть раза два подряд покушал досыта! А то откуда мне взять энергию и силу для всех тех трудностей, что предстоят впереди… Мама опять больна. Сегодня спала всего-навсего три часа, с трех до шести утра. Мне просто было бы необходимо сейчас съездить к Тураносовой за обещанной теплой одеждой. Но такой мороз на улице, такая усталость в теле, что я боюсь даже выйти из дома. Начал вести я дневник в начале лета, а уже зима. Ну разве я ожидал, что из моего дневника выйдет что-либо подобное?» «А ведь что со мной было? Ел кота, воровал ложкой из котелков Анфисы Николаевны, утаскивал лишнюю кроху у мамы и Иры, обманывал порой их, замерзал в бесконечных очередях, ругался и дрался у дверей магазинов за право пойти и получить 100 г. масла… Я зарастал грязью, разводил кучу вшей, у меня не хватало энергии от истощения, чтобы встать со стула, — это была для меня такая огромная тяжесть! Непрерывная бомбежка и обстрелы, дежурства на школьных чердаках, споры и сцены дома с дележом продуктов… Я осознал цену хлебной крошки, которые подбирал пальцем по столу, и я понял, хотя, быть может, и не до конца, свой грубый эгоистичный характер. «Горбатого одна могила исправит» — говорит пословица. Неужели я не исправлю своего характера?» «Весь характер человека проявляется у него полностью лишь в несчастье». Таков и я. Несчастья не закалили, а только ослабили меня, а сам характер у меня оказался эгоистичным. Но я чувствую, что сломать мне сейчас свой характер не под силу. Только бы начать! Завтра, если все будет, как сегодня утром, я должен был бы принести все пряники домой, но ведь я не утерплю и хотя бы четверть пряника да съем. Вот в чем проявляется мой эгоизм. Однако попробую принести все. Все! Все! Все!!! Все!!! Ладно, пусть уж если я скачусь к голодной смерти, к опухолям, к водянке, но будет у меня мысль, что я поступил честно, что у меня есть воля. Завтра я должен показать себе эту волю. Не взять ни кусочка из того, что я куплю! Ни кусочка! Если эвакуации не будет — у меня живет-таки надежда на эвакуацию, — я должен буду суметь продержать маму и Иру» «… У меня такое скверное настроение и вчера и сегодня. Сегодня на самую малость не сдержал своего честного слова — взял полконфетки из купленных, а также граммов 40 из 200 кураги. Но насчет кураги я честного слова не давал, а вот насчет полконфеты… Съел я ее и такую боль в душе почувствовал, что выплюнул бы съеденную крошку вон, да не выплюнешь… И кусочек маленький-маленький шоколада тоже съел… Ну что я за человек! У мамы вчера сильно распухла нога, с эвакуацией вопрос открытый, в списки треста № 16 маму включить нельзя, одна надежда на Смольный. Смольный даст нам троим, маме, мне и Ирине, жизнь или смерть..» Анфиса Николаевна ходит злая и угрюмая. Понятно отчего. Запасы сухарей и крупы у нее кончились, послезавтра она последний раз получает молоко в тубдиспансере, а об эвакуации ее вопрос также остается открытым. Вот и бесится, боится, что будет недоедать. Ну что ж, смеяться над чужим несчастьем не нужно, дай бог, чтобы наступило на всем земном шаре такое время, когда ни один человек не знал бы, что такое голод. Сколько людей каждый день умирает в Ленинграде! Сколько голодных смертей! Только сейчас я представляю себе город, осажденный врагом. Голод несет смерть всему живому. Только на себе испытавшие голод могут понять его. Вообразить же его не испытавшему человеку невозможно. Но зачем такие грустные мысли, столько меланхолии? Вспомянешь, бывало, оду Державина «На смерть кн. Мещерского» да и задумываешься над концом. Раз нам дали жизнь, этот бесценный дар природы, так зачем же думать о плохом в ней? Думай лишь о хорошем, бери от жизни все те удовольствия, какие она может дать. Что терять? Все это так, но какой-то тайный червь грызет втайне мою душу. Человек никогда не удовлетворится настоящим. Ему надо еще хоть самое мизерное улучшение, что-то новое в будущем. Можно вправе сказать, что «надежды юношей питают», внося еще одну поправку, а именно: под юношами подразумевать всех людей. Третий час ночи. Ира спит, я пишу дневник. «… Рядом мама с Ирой. Я не могу отбирать от них их кусок хлеба. Не могу, ибо знаю, что такое сейчас даже хлебная крошка. Но я вижу, что они делятся со мной, и я, сволочь, тяну у них исподтишка последнее. А до чего они доведены, если мама вчера со слезами на глазах говорила мне, что она искренне желала бы мне подавиться уворованным у нее с Ирой довеском хлеба в 10—15 грамм. Какой страшный голод! Я чувствую, знаю, что вот предложи мне кто-нибудь смертельный яд, смерть от которого приходит без мучений, во сне, я взял и принял бы его. Я хочу жить, но так жить я не могу! Но я хочу жить! Так что же?» «Я погибший человек. Жизнь для меня кончена. То, что предстоит мне впереди, то не жизнь, я хотел бы сейчас две вещи: умереть самому, сейчас, а этот дневник пусть прочла бы мама. Пусть она прокляла бы меня, грязное, бесчувственное и лицемерное животное, пусть бы отреклась от меня — я слишком пал, слишком… Что будет дальше? Неужели смерть не возьмет меня? Но я хотел бы быстрой, не мучительной смерти, не голодной, что стала кровавым призраком так близко впереди. Такая тоска, совестно, жалко смотреть на Иру… Неужели я покончу с собой, неужели? Есть! Еды!» «3 января. Чуть ли не последняя запись в дневнике. Боюсь, что и она-то… и дневник-то этот не придется мне закончить, чтобы на последней странице написать слово «конец». Уже кто-нибудь другой запишет его словами «смерть». А я хочу так страстно жить, веровать, чувствовать! Но… эвакуация будет лишь весною, когда пойдут поезда по Северной дороге, а до весны мне не дожить. Я опух, каждая клетка моей ткани содержит воды больше, чем нужно. Распухли все, следовательно, внутренние органы. Мне лень передвинуться, лень встать со стула, пройти. Но это все от избытка воды, недостатка еды. Все жидкое, жидкое, жидкое,… И опух. Мама порвала со мной с Ирой. Они оставят меня, у мамы уж такая сейчас стала нервная система, что она готова позабыться, и тогда… Как это уже бывало, как она мне каждый день говорит, тогда она с Ирой как-нибудь выберутся отсюда, но не выбраться мне. Какой из меня работник? Какой из меня ученик? Ну, проработаю я, проучусь неделю, а там и протяну ноги… Неужели это так и будет? Смерть, смерть прямо в глаза. И деться от нее некуда. В больницу идти — я весь обовшивел… что мне делать, о господи? Я ведь умру, умру, а так хочется жить, уехать, жить, жить!.. Но, быть может, хоть останется жить Ира. Ох, как нехорошо на сердце… Мама сейчас такая грубая, бьет порой меня, и ругань от нее я слышу на каждом шагу. Но я не сержусь на нее за это, я — паразит, висящий на ее и Ириной шее. Да, смерть, смерть впереди. И нет никакой надежды, лишь только страх, что заставишь погибнуть с собой и родную мать, и родную сестру» Только вера в бога, только вера в то, что удача не оставит меня и нас троих завтра, вера на ответ Пашина в райкоме — «ехать» — только это ставит меня на ноги. Если бы не это, я погиб. Но я хочу остаться, вернее, хотел бы, да не могу… Только завтрашний отъезд… Я сумею отплатить хорошим по отношению к Ире и к маме. Господи, только спаси меня, даруй мне эвакуацию, спаси всех нас троих, и маму, и Иру, и меня!.. 6 января. Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама еле тоже ходит — я уж себе даже представить этого не могу, как она ходит. Теперь она часто меня бьет, ругает, кричит, с ней происходят бурные нервные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место, мешает и «притворяется» больным и бессильным. Но я ведь не симулирую свое бессилие, Нет! Это не притворство, силы (...) из меня уходят, уходят, плывут… А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит? И сейчас я, я, я…» Я выношу мусор… на земле горка чего-то… подхожу ближе… хлеб!!! Сухарики… кто-то выбросил. Не отдал птицам, а выбросил… еще дальше что яркое, серебрянное… конфеты! Земля усеяна конфетами! Что-то тяжелое упало мне на грудь! Прихожу домой. Радио… «люди остались без газа и электричества, практически нет продовольствия»… За что? За что все это? Может за эту кучку с сухарями и яркую горсть конфет… за деление на «вредный» и «полезный». Через три дня иду по дороге… лежит на дороге 6 чистых картофелины. Рядом курит продавец из ближайшего магазина: «Выпали у кого-то…» Ответила на мой молчаливый взгляд продавец. «Подними!» - сказала мужу. «Она же грязная» - возмутилась девушка. Мы пошли молча домой. «Дура!» ударило мне вслед. Хорошая картошка оказалась мы ее съели. Живы до сих пор. Юра умер… не смог выйти из квартиры, чтобы эвакуироваться… а я… я не могу написать рецензию… горка хлеба и конфет у мусорного бочка рябит глаза. Прости нас, Юра.

Воздушная, нездешняя, легкая, как кленовый листочек Анна Матвеевна Павлова Перерыв на чай во время Матча по крикету в Англии, 1938 год. Мирей Матье в Москве 1967 год

Михаил и Елена Булгаковы с сыном Елены Сергеевны Сергеем Шиловским. 1940 год

Настоящие живые лица великих людей. Без перьев как-то обходились. Дело делали. Леонид Быков, Василий Шукшин и Лидия Федосеева-Шкшина. Солдатик покупает в блакадном Ленинграде билет на 7 симфонию

Арамис за чтением газеты Правда. На съемках к/ф «Д’Артаньян и три мушкетёра». Суровый панк Глеб Самойлов и подаренная ему мягкая игрушка (наверно мишка), чем-то тронуло это фото Молодые папы с детьми на прогулке. Литовская ССР, Вильнюс, 1969 год

Андрей Тарковский 1949 год