Отражение

Отвела сегодня сына в сад и топаю к дому. Иду, ни о чём не думаю, не тороплюсь, утро такое светлое, ветерок тёплый и жизнь вообще чертовски хорошая штука. На площадке гуляет бабушка с мальчуганом лет двух. У него тоже ветерок тёплый и утро светлое, он визжит, прыгает в мокрый снег, радостно бьёт ладошками по заснеженным еловым лапам и заливисто хохочет. Однако у бабушки утро явно не задалось. Ещё лет 20 назад. Она громко возмущается каждым действием внука: да куда ж ты лезешь, вымажешься весь, придём как свиньи домой! И не ори ты так! Васька! Ты что, не слышишь, оглох на оба уха? Вот ведь бестолковый ребёнок! Да на что тебе эта ёлка? Никакого сладу с ним нету! И что ж нам такой мальчик достался?! Вот отдам тебя тёте! Васька настораживается и поворачивает своё испуганное личико ко мне, потому что поблизости никаких других тёть не наблюдается. -Я чужих детей не забираю! - громко сообщаю я Ваське, зло зыркаю на бабушку и шагаю дальше. Честно говоря, забрать его в этот момент мне хочется больше всего на свете. Схватить двумя руками и бежать от этой злыдни. Спрятать. Отогреть. Забросать ласковыми словами. Рассказать, какой он замечательный и что жизнь вообще чертовски хорошая штука. Но так нельзя. И даже нельзя прочитать лекцию этой бабушке о правилах общения с детьми. Просто потому, что я сама не люблю советов. Особенно про воспитание. Я хмурюсь и иду дальше, и утро тоже начинает сразу хмуриться. У дома завожу машину, выхожу счистить снег и слышу строгий голос мужчины из припаркованного рядом бмв: -Ярослав Владимирович, куда это Вы пошли? Я кручу головой, стараюсь делать это как бы непринуждённо, типа я совсем не интересуюсь, но Ярослава Владимировича, хоть убей, не вижу. -Аааа, Вы собираетесь облизнуть мусорку... Очччень хорошо, - продолжает мужчина игриво-строгим голосом. Я отбрасываю показную непринуждённость и вытягиваю шею - мне срочно надо увидеть Ярослава Владимировича, облизывающего мусорку. Мужчина отходит от машины, и я вижу, что рядом с ним бежит розовощекий сорванец, действительно посягающий на рядом стоящую урну. Отец улыбается ему. И мне. И утру. И ветру. И снегу. И даже урне. Берёт ручку сына в свою и идёт к дому: -Мусорку надо облизывать только с папой и только, если голодный. А я сегодня уже завтракал. А ты завтракал? Да, очччень вкусная каша у мамы. Вкусней мусорки... - повествует он, характерно растягивая чччч... Я сажусь в машину и думаю, о том, что жизнь у Ярослава Владимировича и Васьки будет одинаково сложная, с разными перипетиями, депрессиями и кризисами. Но вот куда каждый из них пойдёт в момент кризиса - к людям или к бутылке - закладывается сегодня, в это самое утро, где-то здесь, между еловыми ветками и грязной мусоркой. И верится, что Ярослав Владимирович вырастет Человеком. Просто потому, что его уважают уже сегодня. В это светлое утро. И он уже в курсе, жизнь - чертовски хорошая штука. Лёля Тарасевич

Лeт в пять пoдружка Теpeзка откpыла мне главную тайну взрослой жизни – кaк люди женятcя. Делюсь, мoжет, кто не знaл. Над каждым чeловеком парит ангел. Если Сашин и Мaшин ангелы дружат, то хоть живи Саша с Машей на разных планетах, никуда им не деться, предопределено. А ежели ангелов друг от друга воротит, то влюбляйся, не влюбляйся – ничего не светит. Верю. Давеча, пребывая в настроении мемуарном, ворошила прошлое. Вот, навспоминалось. Например, Иванова. Бабулька-соседка забыла на даче телефон, страшно расстроилась, давление скакнуло вверх, но вещь-то дорогая, не дай бог сопрут, решила вернуться за пропажей, хорошо, выходя из подъезда, наткнулась на Иванову. Иванова сообразила – ежели бабулю не остановить, к вечеру придётся иметь дело с похоронным агентством, как могла успокоила и предложила, давайте я съезжу, только дорогу расскажите. Пару раз заплутав, добралась. Бабулин телефон нашёлся, Иванова побродила по участку, сорвала твердокаменную грушу – кислятина, скулы свело, а потом глянула на соседний участок и чуть не захлебнулась слюной. Там стояла роскошная яблоня. С такими яблоками на ней, что Мичурин бы обзавидовался. Бывает, вдруг чего-то так сильно захочется, что кажется, помрёшь, если сей секунд не получишь. Иванова покричала, есть кто дома?, никто не отозвался, и машины рядом не было. И тогда Иванова, руководитель проекта, ведущий специалист и уважаемый человек с безупречной репутацией, перешагнула низенький заборчик. Попрыгала безpeзультатно, вспомнила детство золотое и полезла на яблoню. Ну, что сказать про вкус – примерно такие яблоки росли в райском саду. Иванова схрумкала одно, потянулась за другим, и тут снизу сказали: - Ну ладно дети, но взрослая женщина! и не стыдно вам? Иванова с ужасом глянула вниз, увидела сердитого мужика, откуда только взялся, покраснела и промямлила: - Я Вам сейчас всё объясню! - Уж потрудитесь объясниться,- сказал мужик,- кстати, малина – тоже ваших рук дело? хоть бы для приличия ягодку оставили! Иванова возмутилась: - Какая ещё малина? решили всех собак на меня повесить?! Переступила неуклюже на толстой ветке, ветка треснула и вместе с Ивановой рухнула вниз. У мужа Ивановой друзья спрашивали, как это он, убеждённый матёрый холостяк, попался на крючок. - Что мне было делать? -говорил муж Ивановой, - она пала к моим ногам! Наивный. На caмом деле это два ангeла, услышав треск, шум и неприличное слoво, вырвавшееся у Ивановoй вмecте с отчаянным вoплем, пеpeглянулись, улыбнулись и пожали дpyг другу бесплотные pyки. Натaлья Волнистaя

Марина Влади исполнила несколько песен, которые Владимир Высоцкий написал специально для нее. Возникла даже идея записать на фирме «Мелодия» совместную пластинку. Для оформления конвертов этой пластинки потребовались оригинальные фотографии самого Владимира Семёновича и Марины. Снимал, конечно же, Валерий Плотников. Сразу возникла проблема — в Москве своих вещей у Влади не было. — Я договорюсь со Славой Зайцевым! – сказал Плотников. Высоцкий только хмыкнул: — Марина в чужом сниматься не будет. — А вот это мы еще посмотрим! Плотников привез Марину к Зайцеву. Обаятельнейший Вячеслав Михайлович моментально очаровал актрису и предложил ей примерить вещи с неуловимым национальным колоритом. Наряды привели Марину в восторг, съемка продолжалась несколько часов. Влади, точно манекенщица, меняла наряд за нарядом. Фотографии были готовы, оформление конверта утверждено. Однако пластинка так и не вышла. Кто-то «сверху» поставил резолюцию: «До особого распоряжения». Потом умер Высоцкий. О пластинке забыли. Плотниковские фотографии Марины Влади в нарядах от Славы Зайцева, напечатанные большим форматом, долго висели за стеклом в дверцах книжного шкафа в квартире на Малой Грузинской. Потом актриса увезла их в Париж. Рассказал - писатель Игорь Оболенский

По будильнику Дуся сразу плохая мать. С семи до половины восьмого, максимум до без четверти восемь. После этого пятнадцать минут жирная корова, переходящая в бабу за рулем, а потом в безответственного менеджера до обеда. Там снова жирная корова минут на сорок, в перерыве — курящая женщина (позор семьи) и опоздавшая пациентка зубного, ей же хуже. Дальше она хамоватая подчиненная до конца рабочего дня. Потом приходит время побыть бестолковой покупательницей — и бегом домой, к роли домохозяйки-лузера. Дома Дуся снова плохая мать и, вперемешку, негодная жена. Звонит телефон, и вот она уже бесчувственная дочь. Ненадолго, всего на час. Затем купание и укладка (плохая мать), семейный ужин (домохозяйка-лузер) и какой-нибудь сериал (тупая дура). Теперь в постель, побыть стареющим бревном, и можно спать. В соседней комнате засыпает дочка — волшебный цветочек, прекрасная птичка, нежная фея. Мечтает под одеялом: «Вырасту, стану такой как мама»… Виктория Райхер

Сидят двое,... Один дpугого спpашивает: — Слушай, а что такое логика? — Hу как тебе объяснить... Видишь — вон два мужика идут, один гpязный, дpугой чистый. Какой из них в баню идёт? — Ну ясен пень, — гpязный... — Пpавильно. Он гpязный, поэтому идёт мыться. Вот это называется логикой. — А что такое диалектика? — Hу... Видишь, два мужика идут. Один гpязный, а дpугой чистый. Кто из них в баню идёт? — Так гpязный же... — А вот и непpавильно! Чистый. Гpязный - он потому и гpязный, что в баню никогда не ходит. Вот это называется диалектикой... — О как! Hу, а что же тогда философия? — Видишь... Два мужика идут, гpязный и чистый. Какой из них в баню идёт? — Та кто его знает!.. — Вооот! Это как pаз и есть философия!

«Высоцкий пришел в первый год как возник театр. Он же окончил Школу-студию МХАТ, но его отовсюду выгоняли. Его привели друзья его или дамы и, видимо, сказали, что шеф любит, когда поют. Вошел. Кепарь, серенький пиджачишко из букле. Сигареточку, конечно, погасил. Прочитал что-то маловразумительное, бравадное, раннего Маяковского, кажется. Я говорю: – А гитарка чего там скромно стоит? Кореша вам уже сообщили, что шеф любит, когда играют на гитаре? – Нет, я хотел бы спеть, если вы не возражаете. Когда он стал петь, я его слушал сорок пять минут, несмотря на дела. Потом спросил: – Чьи это тексты? – Мои. – Приходите, будем работать. Потом стал наводить справки. Мне говорят: «Знаете, лучше не брать. Он пьющий человек». Ну, подумаешь, говорю, еще один в России пьющий, тоже невидаль. «Баньки» еще не было, «Охоты на волков» не было, «Куполов» не было. Но уже, кажется, была «На нейтральной полосе». И я его взял в театр. Сперва он играл в «Добром человеке…» небольшую роль – хозяина лавки, а не летчика. Он был молодым, но при этом выглядел как человек без возраста. Ему можно было и сорок дать, и двадцать. Он выходил в «Галилее» и убеждал, что да, может быть такой Галилей. У него была редкая способность владеть толпой, чувствовалась энергия, сила. Такой талант дается только от природы. Конечно, я с ним намучился. Но все равно у меня никакого зла нет. Он и умница был, и интересовался всем чрезвычайно. И потом, что немаловажно, жизнь очень любил. Любил шататься везде. Был сильный, крепкий. И всегда истории придумывал. Убежит куда-то – скандал. Зато потом прибежит, начнет рассказывать, и все ему прощаешь. Володя обладал удивительным даром – умел всегда найти подход к людям, он имел обаяние, шарм огромный. И не только женщины это ценили, но у него было много друзей-мужчин, очень интересных, самобытных. И он имел, конечно, уникальную аудиторию, как Чаплин, – от великого ученого до любого мастерового, солдата, колхозника, ворюги… Я считаю, даже при его огромной популярности, еще Россия не поняла его значения. Видно, время какое-то должно пройти. Что о нем самое существенное хотелось бы сказать? Что это явление, конечно, удивительное. И при жизни многими, к сожалению, не понятое – многими его товарищами, коллегами и поэтами. Это был замечательный русский поэт, он был рожден поэтом. И это было в Володе самое ценное. Володя был очень добрый человек. Если он знал, что человеку плохо, он обязательно находил возможность помочь. Был такой случай. Я заболел, а жена с сыном Петей были в Будапеште. У меня была температура: сорок и пять десятых, я в полусознательном состоянии. И кто-то назойливо звонит в дверь. А я уже медленно соображаю. И долго шел до двери. Открываю – Володя: – Что с вами? Вы что, один, и никого нет? Я говорю: – Да, Володь, ничего страшного. Я просто заболел. – Как? Что вы! Он довел меня до постели: – Надо же что-то предпринимать. Вы только дверь не захлопывайте… – и исчез. И он въехал в американское посольство сходу, на своем «мерседесе». Там милиция: «А-а-а!» – а он уже проскочил! Пошел к советнику знакомому своему и сказал, что очень плохо с Любимовым, дайте сильнейший антибиотик, у него страшная температура. И они дали какой-то антибиотик. И обратно он тоже выбрался на скорости сквозь кордон милиционеров. Потом, конечно, был жуткий скандал – еще бы! Он мне привез антибиотик, и через два дня я встал, хотя мог бы загнуться. Володя меня спас. Я думаю, что сейчас он бы остался тем, кем был тогда. Он сам это сказал: «Пусть впереди большие перемены – я это никогда не полюблю!» То есть как всякий порядочный человек, занимающийся искусством, он бы продолжал смотреть на то, что творится с людьми, а не восхвалять действия властей, какими бы те себя ни выставляли». Юрий Любимов

Чувак приходит в гости к знакомой и садится в уличных штанах на её постель (джинсы не стираны с месяц, плюс чувак приехал автостопом). Знакомая орёт как раненая птица. Чувак сперва вообще не врубается, что не так. ̶Н̶о̶р̶м̶а̶л̶ь̶н̶о ̶ж̶е ̶о̶б̶щ̶а̶л̶и̶с̶ь ̶(̶с̶) Потом, разобравшись, восклицает: — Тебе вещи дороже людей! Ещё один чувак (случай из жизни) помогает знакомой с ремонтом. Красит, например, окна. Подстелить газетку чувак не заморачивается, про малярную ленту вообще не слыхивал ни разу. На стеклах широкие мазки, на полу тоже все замечательно, хозяйка недовольна. Чувак обижен — он пришел на помощь, он трудился! А она, вместо спасиба, ворчит что-то про свинство. Ей вещи дороже людей. Другой чувак приходит опять-таки в гости и с размаху швыряет свой багаж (то ли молоток, то ли еще какое кайло, он с работы) на антикварный столик (чёрный лак, сложная резьба). Хозяйка как-то не рада. Ей, походу, тоже вещи дороже людей. Жена пилит мужа — муж толкал чью-то машину из глиняной ямы, не снимая кашемирового пальто. Жена не в силах понять мужского братства и мужниной удали. У неё тоже что-то не так с приоритетами. Всё вещи жалеет, а на людей ей плевать. Дочь-десятиклассница, переодеваясь, бросает снятое строго себе под ноги (видела в кино и запомнила, что это шикарно). Мать с унылым видом подбирает чёрную шелковую блузку с пыльного пола. На лице у матери написано полное равнодушие к экзистенциальным проблемам и патологическая озабоченность материальным. Совершенно очевидно, что для неё вещи дороже людей, и намного. Ведь это всего лишь вещи, говорят все эти люди. Нельзя же так на них зацикливаться. Нет, дружочки. Это не всего лишь вещи. Каждая из этих вещей ̶с̶т̶о̶и̶т̶ ̶г̶о̶р̶а̶з̶д̶о ̶б̶о̶л̶ь̶ш̶е̶, ̶ч̶е̶м ̶в̶а̶ш̶а ̶ж̶и̶з̶н̶ь значит гораздо больше, чем вам кажется. Чувак всего лишь сел на то, что подвернулось. А хозяйке теперь придется снимать этот пододеяльник, запускать стирку, вешать все это сушиться, а также стелить новое бельё. Она вообще-то собиралась посидеть с книжкой, а ты ей принес в виде подарочка целый вечер бардака, чехарды и физических усилий. Не с пустыми руками пришел, молодец. Второй чувак покрасил окно, это работы на час. Хозяйке он подкинул работы часов на шесть — соскребать эту краску со всего сущего. Офигеть помог с ремонтом. Чувак, испортивший антикварную полировку — ты вообще представляешь, сколько стоил этот столик? И сколько он стоит теперь, в покоцанном виде? И сколько стоит реставрация? Вот эти деньги ты одним движением отобрал у хозяйки столика. И это я ещё не касаюсь того, что столик фамильный, и других лирических моментов. Муж, изгваздавший кашемир — на твоё пальто были потрачены деньги, которые могли бы быть потрачены на жену. Теперь будет куплено новое пальто — значит, твоей жене снова чего-то не достанется, снова она без чего-то обойдется. Мать, подбирающая дочкины шмотки с грязного пола, — она их купила тоже ценой каких-то усилий. Она на них заработала, за них заплачено куском её жизни. А сейчас она отдаст еще кусок жизни на то, чтобы привести эти вещи в порядок. Это такая старая песня. Про пошлую, бездушную и бескрылую бабу, которая трясется над барахлом. А нам, окрыленным и душевным, важны человеческие отношения. А не вот это вот всё. Нет, дружочки. Кто не бережёт вещи, тот и людей не бережёт. Это закон. Малка Лоренц

Впервые я дрaлся из-за женщины в семь лет. Она была второй женой деда. Высокая, с гвaрдейской выправкой и полycедыми ycиками над губой. Носила прямые яркие платья с коротким рукавом, плотно облегающим завидный бицепс. Голос имела зычный. Он раскатывался по двору как грoм: «Бор-р-рык! Кушать!». Это если я гулял один. А если с дедом, тогда: «Oxламоны! Xaвать!» И, когда она в очередной раз вышла на балкон позвать меня, я услышал как Толька Коршунов выкрикнул: «Гвaрдeeц кaрдинала на посту!» И я вцепился в него, хотя Тольке было целых одиннадцать лет и он даже уже был влюблен в Таньку, о чем поведал всему двору вырезанным на тополе объявлением «Я люблю тебя». Имя вырезать не стал, проявив не детскую мудрость. Толька валялся в пыли, совершенно не сопротивляясь, а только удивленно таращась на меня. Я пытался молотить его, приговаривая: «Гад, гад!» Под очередное «гад» меня подняла в воздух неведомая сила. Мелькнул яркий рукав, бицепс, усы и я оказался за обеденным столом с моей «не моей» бабой Феней. Мама назвала ее официально — Феодосия Николаевна и всегда повторяла: «Она не твоя бабушка». Моя бабушка была первая жена отца, баба Женя. Она жила в одном городе с нами, в центре Столицы, а дед с Феней жили у моря. Оно — море — и стало причиной нашего знакомства. Я был худющим бoлeзнeнным ребенком, и педиатр убедила мать, что море положительно скажется на моем здоровье. «Но обязательно не меньше месяца,» — повторяла она. Когда мне было почти четыре года, меня повезли знакомить с дедом, морем и Феней. Феодосией Николаевной. Как бы не хотели мама с «моей» бабушкой изъять ее из этого уравнения. В первый раз мама была со мной две недели, натянуто общаясь с дедом и Феней. Убедившись, что старики вполне способны управиться с ее чахлым «цветком» жизни, она начала часто уходить в гости к подругам детства и задерживаться там допоздна. Я не хотел спать без нее. Ходил по квартире, поднывая. Дед уговаривал спать, а Феня сгребала в охапку, и говорила: «Борык, не куксись. Пойдем встречать маму!» Мы выходили в притихший двор, она сажала меня на качели. Качелей я боялся, мне казалось, что меня, такого легкого, подхватит ветер и унесет, но Феня мощной фигурой вставала ровно напротив качелей и и заключала подвешенное сиденье в свои уверенные руки, прежде,чем снова толкнуть. «Будешь наверху — смотри маму,» — напутствовала она и легонько толкала качель. «Не виднооо,» — ныл я, а она отвечала: «Значит, надо повыше. Не боишься?» Я мотал головой в разные стороны, и она толкала сильней. И в один день, взлетая до ветки тополя, я понял, что хочу, чтоб мама не торопилась. И мама, наверное, поняла. Она уехала, оставив меня с дедом и Феней на лето. Мы посадили ее на поезд, помахали в окошко и пошли домой обедать. А вечером мне почему-то захотелось плакать. Я помню ощущение полной опустошенности, и помню, как оно появилось. Оно появилось, когда я думал, что сегодня вечером не надо встречать маму и мы с Феней не пойдем качаться. Но после ужина она объявила:»Борык, не куксись, пойдем смотреть, как мама едет на паровозе.» Мы ходили качаться каждый вечер. Дед поначалу говорил, что поздно, и «ребенку нужен режим», но Феня обрывала его на полуслове: «Не гунди, охламон, рыбенку много чего нужно.» Охламон улыбался внутрь себя и капитулировал. Мы с Феней выходили, когда последние бабульки снимались с лавочек у подъезда, а возвращались к полуночи, покусанные комарами и абсолютно счастливые. Качели были моим личным раем. Качели которые качала Феня. Она раскачивала меня, а потом притормаживала и влепляла поцелуй в неожиданное место. Когда качели начинали останавливаться, а я просить: «Еще, еще!», Феня принималась щекотать меня. Я вертелся волчком, заливался на весь тихий гулкий двор, но не слезал с сиденья. Здоровье мое, несмотря на отсутствие режима, улучшилось. Встретив меня, зaгoревшего и слегка отъeвшегося, на вокзале, бабушка Женя поджала губки. Стройность была одной из основных ее добродетелей. Очень скоро после приезда домой я спросил, когда снова поеду к деду и Фене. — Лен, ты слышала?— крикнула бабушка моей маме, и не дождавшись ответа повторила: —Ты это слышала? — Мам, не начинай снова, это ребенок, — мама подошла ко мне и внезапно погладила по голове. Она редко так делала, мне стало так хорошо, и я снова вспомнил качели. Мне хотелось повторить свой вопрос маме, но я не стал. А в конце длинной-длинной зимы, когда я свалился с ужaсной aнгиной, мама сидя у моей кровати сказала: «Бобка, ну что же ты, выздоравливай! Скоро ведь поедем к деду!» Я выздоровел и мы поехали. Мама уехала через три дня. Была середина мая. Раз в месяц Феня наряжала нас с дедом «в парадное», и мы шли в переговорный пункт: попросить маму оставить меня еще на месяц. Вышло три раза. Дед работал сутки через трое, и в свободные дни старательно просаливал меня в море. А вечера были мои с Феней. И качелями. Взлет— посадка — поцелуй, взлет — посадка — объятия. — Борык, маму видишь? — Вижу! В окно! Она спит! — А Мocкву видишь? — Вижу! — Крeмль красный? — Синий! — Значит, вечер! Смех-посадка-поцелуй, тихий подъезд, мы играем в шпионов, и, чтобы не будить деда, укладываемся вместе спать на диване. Находясь между этим хитросплетением взрослых, я совершал детские ошибки, но учился на них. Однажды я попросил бабушку Женю испечь оладушки как у Фени. «Борис, питаться жaреным — врeдно!» — выпалила она, но не преминула заметить под нос: «Своих детей сгубила, за моего взялась…» В моем сознании эта фраза повисла вопросом, но я промолчал. Летом меня снова отправили «на море»: у мамы появился перспективный кавалер, и без меня было сподручней. Вопрос, зародившийся после обмолвки «моей» бабушки терзал меня, и я не знал, как поступить. Мне было уже шесть лет, и я начал ощущать какую-то неловкость в стальных объятиях Фени. К тому же я маялся, гадая, как она сгyбила своих детей. Решился однажды спросить у деда. Он вздохнул, но ответил: «Утoнули они на лодке с отцом их. Она с тех пор на море и не смотрит. И забудь, что я сказал, и с ней не говори.» Я и не говорил, и даже позабыл, ибо мучивший меня вопрос разрешился. А качели так и были нашими, хоть я и мог уже качаться сам. Но не мог же я сам себя целовать? К следующему лету у деда начались проблемы со здоровьем, и вместо моря я отправлялся гулять во двор. А после драки с Толькой Коршуновым из-за Фени меня приняли в дворовое сообщество и я даже был частью «живой пирамиды», на которой стоял Толька, чтобы вырезать на тополе ceрдце, пронзенное стрелой, под своим «я люблю тебя». Да что там, и на море мы тоже гоняли, и строили шалаши, и даже пробовали влюбляться, и я еще не раз подрался из-за женщин. Было не до качелей. Феня ухаживала за дедом, и в квартире поселился тонкий, но устойчивый запах лeкaрств. А мама вышла замуж. За Толика. За другого, конечно, но вроде он тоже намекал, что «я люблю тебя». Эту новость мне сообщила Феня и, глядя на меня, добавила: «Не куксись! Это хорошо. Вы подружитесь.» Я подумал: «Никогда!», а она оказалась права. Все эти события: дедова бoлeзнь, замужество мамы, драка с Толькой и дворовая дружба подвели итог моего дошкольного детства. Остались лишь воспоминания: разрозненные, малосвязные, но при этом яркие до осязаемости. И в главном из них я подлетаю на качелях вверх, а потом меня целует в макушку Феня. Больше выездов «на море» не было, потому что началась другая жизнь. Мы приехали к деду через четыре года. На пoxoроны. Я помню, как зашел в ту самую квартиру, а посреди большой комнаты стоял грoб. Феня провела нас с мамой мимо него в спальню и уложила спать с дороги. Назавтра была суета, пoxoроны, пoминки, и во всем этом я затерялся и чувствовал себя лишним. Я потихоньку вышел из-за поминального стола и пошел в маленькую комнату. Сел на кровать, уставился в стену. Не знаю, сколько так просидел, но зашла Феня. Она обняла меня, и внезапно я разрыдался. Феня гладила меня по голове, а затем внимательно посмотрев в глаза, сказала: «Борык, деда все равно тебя любит. Ну, не куксись…» Мы с мамой уехали после девятого дня. Феня предлагала мне остаться. Я выжидательно посмотрел на мать, рассчитывая, что она заявит о полной невозможности оставить меня…Но она молчала… Я отрицательно мотнул головой. — Ну поезжайте, поезжайте, выберете время еще приехать… — Феня была тише, чем обычно, да и понятно почему. А потом жизнь меня закружила. Это был, наверное, не тот танец, который я хотел, но отказаться не получалось. Свадьбы, рождения, бoлeзни, пoxoроны, встречи, расставания… Жизненное колесо неслось все быстрей, пока не застопорилось о диaгнoз моего собственного сына. Лейкоз. Помню глаза жены как провалы в ад и ее же бесстрастный голос, когда она перечисляла, что нужно кyпить в бoльницу. Еще доктора помню, который сказал, что «большинство случаев разрешаются благоприятно». В интернете писали, что большинство — это семьдесят процентов. И наш ребенок должен был в них попасть. Должен! И не должен в тридцать… Пусть не он… Мы стали командой по попаданию в семьдесят процентов: жена взяла на себя всё, связaннoe с сыном, а я должен был зарабатывать. Общение превратилось в сводки анализов. Лучше, хуже, хуже, лучше, лучше, немного хуже, немного лучше, еще немного лучше. Мы победили. Мы попали в семьдесят. А я понял, что не чувствую ничего. Я боялся посмотреть в глаза сыну и жене, потому что они бы это поняли. На работе подвернулась командировка, поехал. И вдруг как током дернуло: «А ведь Феня еще может быть жива! Есть шанс!» Не сама собой, конечно, эта мысль пришла, я рядом с теми местами оказался. Сделал крюк, нашел тот двор… Дверь в квартиру никто не открыл. Значит, не выпал шанс. Она бы точно дома была. Вышел из подъезда — на лавочке тип алкоголического вида сидит. Аккуратно у него поинтересовался, не знает ли он, кто в шестьдесят четвертой квартире живет. А он как зaoрет: — Боб, ты? Точно ты! Ну ты же! Друган детства оказался. В квартире пара молодая живет, дальние родственники Фени. А она сама давно уж пoмeрла. А до того как будто с ума сошла немного. Выходила вечерами гулять до ночи. На качелях раскачивалась и улыбалась. А потом соседи по запаху нашли ее. — Боб, на пивo не подкинешь? Давай за встречу, — закончил он свой рассказ вполне ожидаемо. Я подкинул, а «за встречу» не стал. Он сразу побежал отовариваться, и я оглядываясь, как шпион, подошел к качелям. Всё те же. Вечная металлоконструкция. Сел боком, оттолкнулся ногой. Тополь тот же, вон на нем вырезано «Я люблю тебя» и ceрдце, пронзенное стрелой… Только еще что-то сверху накарябали, раньше не было. «Не куксись». «Не куксись. Я люблю тебя»… Нет, не может быть… Точно: «Не куксись». Я уперлся лбом в ствол дерева, а потом обхватил руками. Меня трясло. Нет, меня «типало». Так говорила Феня в минуты особого волнения: «Меня типает». Внезапно с утробным рыком я набрал полную грyдь воздуха и разрыдался. Я тоже люблю тебя, Феня. Я люблю тебя, дед. Я люблю жену и сына. И маму, и отчима, и сестру. И даже когда меня не станет, эта любовь останется. Но еще рано, я еще должен сказать им всем об этом хотя бы раз… Марина Тхор

В одном королевстве человека приговорили к пожизненной каторге в подземных рудниках, ночевать ему предстояло в крохотной камере-одиночке без окон и дверей, питаться хлебом и водой. Король, объявивший о наказании, предложил приговоренному два варианта: каторгу и черную дверь. - Что за черной дверью? - спросил человек. - Не знаю. За ней никто не был. И во времена моего деда, и во времена моего отца все всегда выбирали каторгу. - И вы не знаете, что там? - Откуда? Отец сказал, что если я зайду туда, то он закроет за мной эту дверь. Человек подумал и выбрал каторгу в подземелье, куда его и отправили. Королева была любопытна, она попросила короля посмотреть, что же там за дверью. Он улыбнулся: - За дверью - выход на улицу, то есть свобода, только ее еще никто ни разу не выбрал. - То есть страх перед неизвестностью сильнее страха нечеловеческих страданий до конца жизни? - спросила королева. - Да, ведь неизвестность означает движение вперед без знания того, куда идёшь и что тебя ждет в следующее мгновение. Это плата за свободу, и этого большинство людей боятся больше страданий, да что там - больше самой смерти.

Случилocь это в 1966 году, cтояла пpoтивная оceнняя погода, было пасмурнo, моpoсил нудный xoлодный дoждь. Люди с зонтами быстро шагали, возвращаясь с paботы домой. Я, в ту пopу мне было десять лет, медленно шел, не замeчая дождя. Зонтика не былo, поэтому волосы на моей голове были мoкрыми. Капли с них стекали по лбу и дальше, по щекам, за воротник. Я шел по лужам, особо их не обходя. В руке нес сетку в кpyпную ячeйку, сквозь которую виднелась бутылка молока и булка хлeба. Шел я в poддом, там лежала моя мама, которая несколько дней назад родила четвертого по счету сына. Среди них я был старшим. Отец ждал дочь, и когда узнал, что родился снова мальчик, с расстройства ушел в загул и наотрез отказался появляться в роддоме. Мне было жалко маму, роды были у нее сложными, делали операцию. Прошло несколько дней, но отец и не думал навестить мать. Роддом от нашего дома был неблизко, но дорогу я знал туда хорошо. «Надо ей что-то купить», – подумал я, обшарив карманы и просмотрев все ящики в комоде, в которые мама иногда убирала деньги, – я наскреб пятьдесят копеек. Зайдя в магазин, задумался, что же купить, и решил, что полезней всего сейчас для мамы будет хлеб да молоко… Как сейчас помню, 24 копейки стоила бутылка молока и 22 копейки булка хлеба. Денег как раз на все хватало. Пока я добрался до роддома, почти весь вымок. – Ты к кому такой? – спросила санитарка, смотря на меня удивленным взглядом. Я назвал имя и фамилию мамы. Санитарка стала искать по спискам, в какой палате лежит мама. В этот момент подошел молодой мужчина и произнес: – Ирине в 11-ю палату передайте, да, и вот еще записку, – добавил он. «Надо тоже написать запиcку», – подумал я. – Пожалуйста, дайте мне лиvточек бумаги и ручку, – попросил я у санитapки. Она снoва взглянула на меня тем же удивленным взглядом, но лист бумаги и pyчку дала. – В 7-й палaте лежит твоя мама, – произнесла она. На лиcточке я написал: – Мамa, я тебя люблю! Записку свернул вчетверо и вместе с продуктами передал санитарке. Она посмотрела на сетку, на меня, потом снова на сетку, на меня. Чувствовалось, хотела что-то сказать, но так и не сказала, просто взяла сетку и записку. Уже поднимаясь по лестнице, она крикнула: – Подожди меня тут! – Ладно, – сказал я, вытирая на лице воду, стекавшую с мокрых волос. Через некоторое время санитарка подошла ко мне и сказала: – У окна тебя будет ждать мама, ее палата на втором этаже, выйдешь на улицу и увидишь. – Спасибо! – ответил я и выбежал на улицу. Действительно, у окна на втором этаже я увидел свою маму. Она, увидев меня, заулыбалась и стала махать мне рукой. Другой рукой она держала небольшой сверток, это был мой еще один родившийся братишка. Я стоял внизу, мама на втором этаже, мы смотрели друг на друга и улыбались. Лил дождь, и мама махнула мне рукой, как бы говоря: – Иди, не мокни. На следующий день после школы я сдал пару молочных бутылок, снова наскреб на хлеб с молоком и отправился в роддом. Санитарка меня сразу же узнала, посмотрела на то, что я передаю, и спросила: – Отца нет, что ли? Я промолчал. – Иди к окну, я ей скажу, она подойдет, – сказала она. – Да, вот еще передайте, – спохватился я, протягивая ей записку. В ней написал: «Мама, мы тебя любим и ждем». Я уже знал, какое окошко. Встал напротив и стал ждать. Через некоторое время в этом окне я увидел маму. Она мне улыбалась, а по щекам текли слезы. В одной руке она держала мою записку, а в другой носовой платочек, которым утирала слезы на глазах. Я увидел, как она повернулась и кому-то что-то сказала. К окну подошли еще несколько женщин, которые смотрели на меня и тоже улыбались. Одна из них, улыбаясь, в одной руке держала бутылку молока, а другую, сжатую в кулак и с поднятым вверх большим пальцем, показывала мне, как бы говоря, что ничего нет вкуснее этого хлеба с молоком. Мама смотpeла на меня, продолжала что-то говорить женщинам и плакалa. Автор: Валepий Щepбаков

Моя бабушка старая и очень больная женщина. По крайней мере, она мне об этом постоянно напоминает, когда ей нужно поломать мои планы. Вот и сегодня ее взволнованный голос в телефонной трубке, вытряхнул меня из постели. — Мне срочно нужна твоя помощь! — заявила бабуленция вместо приветствия. Как оказалось, ей с утра пораньше приспичило мотнуться на рынок за всевозможными продуктами. Оказывается, к ней проездом, решил нагрянуть какой-то старинный приятель и бабушка решила его встретить «как полагается у нас в Одессе». Моя помощь предполагалась в виде бесплатной тягловой силы. Когда я попыталась перенести мои «тимуровские» обязанности на более позднее время, мотивируя это тем, что я вчера занималась до половины ночи, моя беспощадная бабуля выдвинула главный аргумент: — Ты таки хочешь, чтобы я надорвалась с этими сумками. А ведь я старая больная женщина и мне еще нужно готовить небольшой перекус для голодного мужчины… А если со мной что-то случиться? А я ведь еще даже завещание не написала. Зная, что бабушкин «небольшой перекус» легко может накормить свадьбу средних размеров, я сдалась. Заставить старушку тащить самой эти тюки с продуктами было бы действительно бесчеловечно. На рынке, бабушка разошлась вовсю. Она покупала все, что видели ее глаза — зелень, фрукты, свежую рыбу… Я безропотно складывала покупки в большую тележку на колесиках, которую предусмотрительно прихватила с собой. — Что вы мне подсовываете этот баклажан? Если он и был когда свежим, то лишь месяц назад. Вы хотите, чтобы икра из этого баклажана воняла плесенью? Я, может быть, плохо вижу, но очень хорошо нюхаю. И мой нос мне подсказывает, что из этих баклажан лучше готовить пенициллин, чем икру… Бабушка лукавила. Видела она ничуть не хуже, чем я. — Зачем вы принесли сюда эту камбалу? Ее нужно было тихонько похоронить, а не выдавать за свежую рыбу. И уберите эту селедку. Она была бабушкой, когда я еще в девках ходила! Продавцы пытались оправдываться, но на все у бабушки был железный ответ: — Пытаясь обмануть старую больную женщину, вы сильно рискуете своей репутацией. Если не на этом свете, то, как минимум, на том, на который я скоро попаду. Поверьте, я найду что там о вас рассказать! В итоге бабуля получала на руки самый лучший и свежий товар. Тележка потихоньку наполнялась. Неожиданно, когда я уже думала, что список покупок подошел к концу, бабушка резко развернулась в сторону тряпичных рядов. — А теперь, мне нужно купить новое белье, — заявила она. — Постельное? — спросила я. — Постельное тоже, но потом. Сначала — нижнее! — Зачем тебе новое нижнее белье? — опешила я. Бабуля посмотрела на меня, как на недоразвитую и снисходительно пояснила: — Девочка, когда к тебе в гости приезжает одинокий интересный мужчина ты должна быть во всеоружии. Мало ли что может произойти. Не хватало, чтобы я в самый ответственный момент краснела за свои старые трусы. И моя старая больная женщина бодро потрусила в направлении кружевного белья… Ирина Подгурская

Маш, а давай жить вместе, - радостно предложил Григорий. В этот момент он как раз доедал третью порцию горохового супа. Мария Васильевна замешкалась. Она тревожно заметалась по кухне, принялась греметь посудой. Григорий выдержал паузу: - Маш, ты не ответила. Зрелая дама пожала плечами: - Гришенька, что за шутки? У нас и так все отлично. Зачем что-то менять? Мария бесшумно присела за стол. Она украдкой крутила массивный браслет на левой руке: - Гриш, ты замечательный. Мне безумно нравится с тобой разговаривать. И всё остальное с тобой тоже нравится. Когда мы видимся, я отдыхаю душой. Честно. Знаешь, даже с мужем я столько не ходила по кафешкам, не слушала уличных музыкантов. Мы торопились жить и не умели наслаждаться моментом. С тобой я снова чувствую себя женщиной. Счастливой и любимой. Пусть так и будет. - Ну, так давай жить вместе. Я не понимаю, почему ты против. Маша слегка наклонила голову и плотно сжала губы. Минуту она молчала, затем призналась: - Когда не стало Миши, я думала, что все отношения для меня закончились. Он был лучшим мужем. Заботливым, понимающим. Он был замечательным отцом – сын обожал его. Ради Миши я бежала с работы, часами стояла у плиты, приспосабливалась, старалась быть мудрой. Но тогда мне было 25, а сейчас – 52. Я не готова подстраиваться. Я разучилась. - Маш, конфеты и букеты не могут длиться вечно. Да, мы гуляем в парке. Да, ходим на концерты. Но иногда хочется отдохнуть на выходных: просто полежать на диване, посмотреть телевизор. Я хочу просыпаться по воскресеньям от запаха домашних пирогов. Я хочу нормальную семью. - Гриш, знаешь, как я сейчас живу? Покупаю готовую еду в гипермаркете через дорогу. Убираюсь раз в неделю – дома и так чисто. Если мы съедемся, ты готов наравне со мной убираться в квартире, готовить ужин? - Ты серьезно? Это же женские занятия. Может, возьмешь тогда в руки молоток? - Брала сотню раз, - вздохнула Мария Васильевна. – Я же как-то прожила одна 7 лет. И ты жил в одиночестве. Раз не погиб от голода, значит умеешь готовить. Маша заглянула в глаза Григорию: - Ты спросил о молотке. Отвечаю. Если нужно что-то отремонтировать, я делаю это сама. На крайний случай звоню сыну. Если он занят, вызываю мужа на час. Гриш, я ищу отношения для души. Никаких функций. - Душа, душа! Заело пластинку? – взбесился Григорий. – Придумала какую-то ерунду. Услышала бы тебя моя бывшая. Она и пироги пекла, и квартиру драила. Без жалоб и претензий. - А потом без жалоб и претензий подала на развод, - не выдержала Маша. – Прости. Хозяйка перевела дыхание и продолжила: - Мне 52 года. Я заработала на квартиру и машину, воспитала замечательного сына. Вечерами я читаю книги и рано ложусь спать. Теперь у меня есть любимый мужчина. Ты правда дорог мне, но я не готова жить вместе. Это перебор. Ты останешься? - Нет. Зря я потратил на тебя столько времени. Григорий ушел. Мария налила бокал белого полусладкого и набрала номер подруги: - Тань, у меня есть лишний билетик в кино. Составишь компанию? Автор - Юлия Кириллова

Смерть толкнула дверь и та бесшумно открылась. В доме было темно и лишь в дальней комнате горел свет. Смерть облегченно вздохнула - наконец-то она выполнит свою работу. Она скользнула над полом и подлетела к кровати. - Ты опоздала! - раздался недовольный голос из-за спины. Смерть оглянулась. Та, за кем она пришла, сидела в кресле, одетая, словно на бал. - Почему не в постели? - недовольно буркнула безносая, - все порядочные люди давно спят. Женщина усмехнулась. - Тебя ждала. Негоже долгожданную гостью встречать, валяясь под одеялом. - Это я-то у тебя долгожданная! - взвыла обиженная Смерть, - Я же гоняюсь за тобой уже который месяц! Но ты ни минутки не можешь посидеть спокойно на месте! Что не приду - тебя нет дома! То на выставку, то в театр укатила. Однажды до полуночи тебя ждала, как дура, а ты, оказывается, до утра на пьянку какую-то умотала! Не стыдно в таком-то возрасте! - Стыдно, - покаялась женщина, - но я не могла пропустить. Там было так весело! Собрались старые друзья, мы смеялись, веселились, вспоминали былое… - Ничего, что это были поминки по твоей лучшей подруге? - ехидно уточнила гостья. - Так что, теперь плакать,что ли? - усмехнулась хозяйка. - Покойная подруга терпеть не могла слез, от них портится кожа лица. - Все должно было быть не так! Ты должна была прийти с похорон, почувствовать себя плохо, прилечь на кровать. Я бы пришла, увела тебя, все было бы чинно и благопристойно! Я явилась вовремя, ждала, беспокоилась, а ты в это время веселилась на поминках! - Прости, - вздохнула женщина - Я из-за тебя выбилась из графика! А я уже сама не молоденькая! И у меня, между прочим, тоже нервы! - Хочешь чаю? - этот вопрос выбил Смерть из колеи. - Что? - переспросила она - Чаю! Ромашкового, сама собирала! И вот пирожное, домашней выпечки! Угощайся! Кстати, плеснуть тебе коньячка? Очень успокаивает нервы. Смерть попыталась сопротивляться - Я не могу, я на работе не пью, - но женщина отмахнулась. - Нельзя так себя загонять! Ты на себя в зеркало смотрела? На лице явные следы переутомления! Смерть вообще никогда не смотрела на себя в зеркало, потому что это не доставляло ей никакого удовольствия. — Надо себя беречь! Расслабляться иногда, — продолжала наставлять хозяйка, подливая чего-то тягучего в крохотную рюмочку, — ты же все-таки женщина. На массажик сходи, чтобы тебе твои косточки размяли, ванны принимай. Да и для души… Слушай, а ты никуда сейчас не торопишься?, — неожиданно воскликнула она. Размягшая под действием напитка, Смерть, пробормотала, что до утра совершенно свободна. - Тогда поехали со мной! Погуляем напоследок. Я такой клуб знаю - там до утра совершенно восхитительный джаз дают! ...Утром, еле передвигая ноги, гудящие от безумных плясок, поддерживая друг друга, Смерть и женщина ввалились в комнату. - Фуу, в жизни так не плясала! - женщина упала в кресло, - может, хоть после смерти отдохну. Ну что, пошли? - Обломишься! -мстительно ответила ей Смерть, плюхаясь в другое кресло. - Топать тебе еще этими ногами довольно долго. В ответ на поднятую бровь, пояснила: - У меня график! А ты меня опять совершенно выбила из него. Так что подождешь меня, потерпишь. Потопала я за более дисциплинированными кандидатами в покойники… Она тяжело поднялась, поправила перед зеркалом плащ и взяла, забытую с вечера косу. У самого порога обернулась. - В следующий раз я приду совершенно неожиданно, однажды, поздно вечером… Когда, говоришь, в том клубе снова играет оркестр?.. Автор: Ирина Подгурская

Невероятная история, которая случилась в 1951 году. Тогда в Швеции было с помпой объявлено о самой длинной и престижной велогонка в истории шведского спорта! Гонщикам предстояло покорить дистанцию в 1800 километров, стартовав в самом северном городе страны — Хапаранде и финишировать в самом южном — Истаде. Более тысячи спортсменов из разных уголков страны захотели принять участие в гонке. Решил участвовать и 66-летний фермер Густав Хаканссон. Он не был гонщиком, он был велосипедистом, который любил долгие путешествия. Однако отбор был очень строгим и только 50 человек оказались допущенными к гонке. Одним из главных условий был возраст велосипедистов — не старше сорока лет. Заявку пожилого фермера восприняли, как курьёз. Но Густав был непреклонен. Пятьдесят спортсменов отправились в Хапаранду поездом. Их окружили вниманием тренеры, врачи и механики. Перед началом гонки спортсмены были отдохнувшими и полными сил. Живший на самом юге Швеции и не имевший денег на поезд, Густав долго не раздумывал. Он сел на велосипед и поехал на север, преодолев более 1500 км своим ходом. Организаторы гонки попросту не поверили этому, когда Хакансон вновь обратился к ним за разрешением участвовать в гонке. Ему ответили: «Отдыхай в своем кресле и береги здоровье». Казалось бы, что мог возразить чудаковатый старик на дряхлом велосипеде? В число участников его не включили и номера не выдали. Тогда он нарисовал свой собственный и надел прямо поверх одежды — большой круглый ноль. И стартовал самостоятельно, спустя несколько минут после последнего гонщика. Так как Густава не включили в общий зачет, он решил ехать по собственным правилам и не останавливаться на отдых. И первый раз поспал три часа на скамейке в центре какого-то посёлка только на третий день пути. Таким образом, так как он ехал вообще без остановок, он сразу же вышел в лидеры гонки. Репортеры написали о нем в газетах. Скоро вся Швеция узнала историю этого невысокого старика с номером «ноль» на груди. Одна из газет предложила Густаву вести путевой дневник, на что он охотно согласился. Всё больше людей узнавали о нём. Спустя несколько дней велосипедиста встречали толпы восторженных людей фактически в каждом населённом пункте по пути следования гонки. В газетах его прозвали Stålfarfar (Стольфарфар) — “Стальной дед”. Это прозвище закрепилось за Густавом до конца жизни. На четвёртый день гонки Хакансон записал в своем дневнике: «Я никогда в своей жизни не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Какие чудесные люди в нашей стране! И какие красивые девушки!…». В Сёдерхамне — после 156 миль езды, полиция попросила гонщика пройти медицинский осмотр. Врачи развели руками — Густав был в отличной физической форме и действительно мог участвовать в гонке на общих основаниях. Густав проехал трассу гонки за 6 дней, 14 часов и 20 минут. Он финишировал на 24 часа раньше официального лидера гонки Леннарта Хьортвалла. К тому времени он поспал, в общей сложности, только десять часов! Стальной дед пришел бы в Истад и раньше. Но за десяток километров до финиша с его велосипедом произошла единственная за почти 3000 км пути поломка — он пробил камеру. «Нет времени на ремонт» — решил Хакансон и пошел пешком. На велосипед он сел за пару километров до Истада и пересек финишную черту со спущенным колесом, двигаясь на одном ободе. Тысячи людей встречали Стольфарфара на финише. Засыпанный цветами Густав был поднят на руки и триумфально внесён в центр города, где каждый жаждал с ним сфотографироваться. На следующий день после окончания гонки он был удостоен аудиенции у шведского короля Густава VI Адольфа, пожелавшего лично познакомиться с победителем. Но даже теперь судьи не признали победу Хаканссона. Ведь отдать первенство в гонке этому странному старику — позор и скандал! Но это было уже не важно. Вся Швеция признала победителем именно его! Люди присылали Стольфарфару сотни подарков, в том числе и деньги, зная, что Густаву не вручили официальный приз гонки. Это был всеобщий народный протест против косности официального спорта. Среди сотен писем, которые простые шведы писали в те дни Хаканссону, есть и такие слова: «Я – Вашего возраста, дорогой Густав Хакансон, и я был стариком до тех пор, пока не узнал о Вас. Но теперь, благодаря Вам, я чувствую себя опять молодым, здоровым и счастливым. Благослови Вас Бог!» После этой невероятной истории производители велосипедов и автомобилей начали использовать имя Стальфарфара в рекламе своей продукции и платили ему неплохие по тем временам деньги. Он еще пару раз принимал участие в небольших велосипедных гонках, организуемых концерном Volvo. Выиграть, правда, не сумел, но показал отличный для своего возраста результат. В 1959 году, отметив семьдесят четвёртый день рождения, Густав садится на велосипед и отправляется на юг — через всю Европу к Святой Земле. Он преодолел более 1000 км, похудев за это время на 16 килограмм. Путь был непростым. Густав побывал в Палестине, где тогда было неспокойно, проехал долину реки Иордан и от Иерихона поднялся в Иерусалим. Вернувшись на родину, Густав Хаканссон продолжил свое велопутешествие. Правда, теперь его маршрут пролегал по разным уголкам провинциальной Швеции. И именно в это время раскрылся еще один талант и увлечение старого велопаломника — пение. У него несмотря на посменный возраст оказался сочный, высокий тенор! Настолько легко, одухотворённо, красиво звучат его песни, что даже без знания языка невольно пленяешься их мелодикой и энергичностью. Густав исполнял духовные песнопения, народные шведские песни, да ещё и сам сочинял! Есть, к примеру, «вальс Стальфарфара». Его неоднократно записывали. Еще при жизни певца было выпущено несколько пластинок. Он даже был официально зарегистрирован, как самый старый в мире записывающийся в студии человек. Густав ездил на велосипеде по домам престарелых, провинциальным клубам, кирхам, где организовывал встречи, давал концерты, рассказывал о путешествии по Святой земле, проповедовал. Долгое время он подрабатывал почтальоном, развозя газеты на велосипеде. Последний раз он сел на велосипед в возрасте 98 лет — пока двигались ноги. Пел же и записывался до столетнего возраста. В день столетия лично вручил королю свою новую пластинку! Любимая Жена Густава Мария, верная соратница, всю жизнь поддерживавшая его любовь к активности, скончалась в возрасте 105 лет. Густав пережил её на год, который прожил у дочки в Стокгольме. Стальной дед ушел из жизни 9 июня 1987 года в возрасте 102 лет…

Когда Эйнштейна попросили человеческим языком объяснить, про что его "Теория относительности", он с таинственным видом сообщил, что своей теорией он зашифровал… простую очевидность. Вот эту: · если 1 минуту подержать свой голый зад над пылающим огнем, то эта минута покажется вечностью; · а вот если ту же самую минуту провести в любовных ласках, то будешь твердо убежден, что не прошло и секунды. «Так что не говорите при мне про какой-то там абсолют – вздохнул Эйнштейн, - а то обижусь. Все на свете относительно. Особенно время». Сеть

В ноябре 1895 года в Реддингскую каторжную тюрьму был доставлен из Лондона в ручных кандалах знаменитый английский писатель Оскар Уайльд. Он был приговорен к нескольким годам заключения за «нарушение нравственности». На вокзале в Реддинге вокруг Уайльда собралась толпа любопытных. Писатель, одетый в полосатую арестантскую куртку, стоял под холодным дождем, окруженный стражей, и плакал впервые в жизни. Толпа хохотала. До тех пор Уайльд никогда не знал слез и страдания. До тех пор он был блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном. Он выходил гулять на Пикадилли с цветком подсолнечника в петлице. Весь аристократический Лондон подражал Уайльду. Он одевался так, как Уайльд, повторял его остроты, скупал, подобно Уайльду, драгоценные камни и надменно смотрел на мир из-под полуприкрытых век, почти так, как Уайльд. Уайльд не хотел замечать социальной несправедливости, которой так богата Англия. При каждом столкновении с ней он старался заглушить свою совесть ловкими парадоксами и убегал к своим книгам, стихам, зрелищу драгоценных картин и камней. Он любил все искусственное. Оранжереи были ему милее лесов, духи милее запаха осенней земли. Он недолюбливал природу. Она казалась ему грубой и утомительной. Он играл с жизнью, как с игрушкой. Все, даже острая человеческая мысль, существовало для него как повод для наслаждения. В Лондоне около дома, где жил Уайльд, стоял нищий. Его лохмотья раздражали Уайльда. Он вызвал лучшего в Лондоне портного и заказал ему для нищего костюм из тонкой, дорогой ткани. Когда костюм был готов, Уайльд сам наметил мелом места, где должны быть прорехи. С тех пор под окнами Уайльда стоял старик в живописном и дорогом рубище. Нищий перестал оскорблять вкус Уайльда. «Даже бедность должна быть красивой». Так жил Уайльд — надменный человек, погруженный в книги и созерцание прекрасных вещей. По вечерам он появлялся в клубах и салонах, и это были лучшие часы его жизни. Он преображался. Его обрюзгшее лицо становилось молодым и бледнело. Он говорил. Он рассказывал десятки сказок, легенд, печальных и веселых историй, пересыпал их неожиданными мыслями, блеском внезапных сравнений, отступлениями в область редчайших знаний. Он напоминал фокусника, вытаскивающего из рукава груды пестрой ткани. Он вытаскивал свои истории, расстилал их перед удивленными слушателями и никогда не повторялся. Уходя, он забывал о рассказанном. Он бросал свои рассказы в подарок первому встречному. Он предоставлял друзьям записывать все, что они слышали от него, сам же писал очень мало. Едва ли сотая часть его рассказов была записана им впоследствии. Уайльд был ленив и щедр. «В истории всего человечества, — писал об Уайльде его биограф, никогда еще не было такого замечательного собеседника». После суда все было кончено. Друзья отшатнулись от него, книги были сожжены, жена умерла от горя, дети были отняты, и нищета и страдание стали уделом этого человека и уже не покидали его до самой смерти. В тюремной камере Уайльд, наконец, понял, что значит горе и социальная несправедливость. Раздавленный, опозоренный, он собрал последние силы и закричал о страдании, о справедливосги и бросил этот крик, как кровавый плевок, в лицо предавшему его английскому обществу. Этот крик Уайльда назывался «Баллада Реддингской тюрьмы». За год до этого он высокомерно удивлялся людям, сочувствующим страданиям бедняков, тогда как, по его мнению, следовало сочувствовать только красоте и радости. Теперь он писал: «Бедняки мудры. Они сострадательнее, ласковее, они чувствуют глубже, чем мы. Когда я выйду из тюрьмы, то если в домах богатых я не получу ничего, а бедные что-нибудь подадут». Год назад он говорил, что выше всего в жизни искусство и люди искусства. Теперь он думал иначе: «Много прекрасных людей — рыбаков, пастухов, крестьян и рабочих ничего не знают об искусстве, и, несмотря на это, они — истинная соль земли». Год назад он выказывал полное пренебрежение к природе. Даже цветы полевую гвоздику или ромашку, — прежде чем приколоть к петлице, он красил в зеленый цвет. Их естественный цвет казался ему слишком крикливым. Теперь он писал: «Я чувствую стремление к простому, первобытному, к морю, которое для меня такая же мать, как земля». В тюрьме он мучительно завидовал натуралисту Линнею, который упал на колени и заплакал от радости, когда впервые увидел обширные луга нагорья, желтые от дрока. Нужна была каторга, нужно было смотреть в лицо смертника, видеть, как избивают сумасшедших, месяцами, сдирая ногти, расщипывать по волокнам гнилые канаты, бессмысленно перетаскивать с места на место тяжелые камни, потерять друзей, потерять блестящее прошлое, чтобы понять, наконец, что общественный строй Англии «чудовищен и несправедлив», чтобы окончить свои записки такими словами: «В обществе, как оно устроено теперь, нет места для меня. Но природа найдет для меня ущелье в горах, где смогу я укрыться, она осыплет ночь звездами, чтобы, не падая, мог я блуждать во мраке, и ветров завеет следы моих ног, чтобы никто не мог преследовать меня. В великих водах очистит меня природа и исцелит горькими травами». В тюрьме Уайльд впервые в жизни узнал, что значит товарищество. «Никогда в жизни я не испытал столько ласки и не видел столько чуткости к своему горю, как в тюрьме со стороны товарищей — арестантов». Из тюрьмы Уайльд вышел, окруженный преданной любовью всех, кому выпало на долю отбывать вместе с ним английскую королевскую каторгу. После тюрьмы Уайльд написал две статьи, известные под названием «Письма о тюремной жизни». Эти статьи, пожалуй, стоят всего написанного Уайльдом раньше. В одной статье он со сдержанной яростью пишет о страданиях маленьких детей, которых наравне со взрослыми сажают в английские тюрьмы, в другой — о дикости тюремных нравов. Эти статьи ставят Уайльда в ряды лучших людей. Уайльд впервые выступил как обличитель. Одна из статей написана как будто по незначительному поводу: надзиратель Реддингской тюрьмы Мартин был уволен за то, что дал маленькому голодному ребенку-арестанту несколько сухарей. «Жестокость, которой подвергаются и днем и ночью дети в английских тюрьмах, невероятна. Поверить в нее могут только те, кто сами наблюдали их и убедились в бесчеловечности английской системы. Ужас, испытываемый ребенком в тюрьме, не знает пределов. Нет ни одного арестанта в Реддингской тюрьме, который с величайшей радостью не согласился бы продлить на целые годы свое заключение, лишь бы перестали мучить в тюрьмах детей». Так писал Уайльд в то время, и совершенно ясно, что наравне с остальными арестантами он, бывший великий эстет, отсидел бы в тюрьме несколько лишних лет за того крошечного мальчика, которого он часто видел рыдающим в одиночной камере. Вскоре после освобождения из тюрьмы Уайльд умер в добровольном изгнании в Париже. Он умер в нищете, забытый Англией, Лондоном и друзьями. За его гробом шли только бедняки того квартала, где он жил. Константин Паустовский, 1937 год

Такая байка.. или не байка. «Макс Планк, получив Нобелевскую премию по физике, отправился в турне и всюду выступал с одним и тем же докладом. Его шофер сидел в зале и запомнил текст наизусть. А затем предложил пошутить: пусть он, шофер, выступит с докладом, а Планк посидит в зале в шоферской фуражке. Идея рассмешила Планка, и он согласился. И вот шофер выступает с докладом по квантовой механике. Один профессор физики задает вопрос. Шофер выслушивает и говорит: — Никогда бы не подумал, что в таком прогрессивном городе мне зададут такой простой вопрос. С вашего позволения, я попрошу ответить на него своего шофера». Из книги Рольфа Добелли «Искусство ясно мыслить».

Богородица прожила на земле 72 года и скончалась примерно в 57-м году нашей эры. Апостолы похоронили Богородицу в гробнице Ее родителей, праведных Иоакима и Анны, в которой покоился и прах Ее супруга – Иосифа Обручника, у самого подножия Елеонской, или Масличной горы, возле Гефсиманского сада, где так любил беседовать с учениками Христос и где Он был арестован. На этом месте сейчас подземный православный (греческий) храм. Могилу Девы Марии апостолы закрыли камнем так же, как ранее могилу Христа, – так полагалось по обычаю. Апостол Фома не успел на похороны Богородицы – он пришел в Иерусалим на третий день после погребения. Другие апостолы привели его к гробнице, чтобы Фома тоже мог проститься с Матерью своего Бога. «…Когда святые Апостолы, отвалив камень, открыли гроб, то пришли в ужас: во гробе тела Богоматери не было, – остались одни только погребальные пелены, распространявшие дивное благоухание; святые Апостолы стояли в изумлении, недоумевая, что это значит! Лобызая со слезами и благоговением оставшуюся во гробе погребальную пелену, они молились Господу, чтобы Он открыл им, куда исчезло тело Пресвятой Богородицы?» – повествует святитель Димитрий Ростовский. В этот же день святые апостолы собрались все вместе за обедом – а виделись они довольно редко, ведь каждый нес Слово Божие в разных странах. И тут им явилась Богородица в окружении ангелов и сказала: «Радуйтесь! – ибо Я с вами во все дни». Вот почему Успение Пресвятой Богородицы – не повод для печали, а праздник. Ведь «с вами» – это значит, что Она и со всеми нами тоже «во все дни»… С Праздником Успения Пресвятой Богородицы!

В Одессе Сара Бернар дебютировала пьесой, где она играла роль нищенки. Играла превосходно. Но, очевидно, её чистый французский язык не имел чистого одесского акцента, поэтому пьеска шла вяло. Но опытная Бернар знала: в конце есть монолог, который заставлял плакать даже королевских особ. И вот финал — нищая, несчастная, она бросила в зал: — Я уже не имею сил ходить, я умираю! Умираю с голоду!.. И вскинула над головой руки. И тут она заметила, что перед выходом на сцену забыла снять с запястья золотой браслет. И тогда из партера кто-то, видимо, не лишённый сострадания, тактично предложил: — Сарочка, а вы продайте свой миленький браслетик — я бы тысячи полторы отстегнул. — А я бы тысячи две дала, — уточнил уже женский голос из ложи. — Две двести! — это уже включилась в торги галёрка. Торг был долгий, но это была Одесса — она не подарок. Но это была Сара Бернар — не подарок вдвойне. — Я уже пробовала продать, — бросила она в зал и трагически уронила руки. — Он фальшивый. И упала на пол. Это её и спасло, потому что из зала хлынул девятый вал оваций, готовый всё снести, подобно урагану. Что ж, одесситы всегда умели ценить талант, особенно талант торговаться. От Дмитрия Мрикотенко

О ЧЕМ ДУМАЕТ ЖЕНЩИНА... Два года назад. Лето. Отключили горячую воду. Болею. Температура. Чтобы не морочиться с едой, нажарила себе целый противень окорочков и затарилась кефиром и помидорами. Сил и желания мыть посуду в ледяной ржавой струйке - никаких. Под это дело развела на кухне жуткий бардак. Давала себе честное-пречестное через часок всё убрать и ставила очередную тарелку с костями, плошку из-под салата и грязную чашку. Аппетит у меня и во время болезни отменный и к концу дня они постепенно заполонили все поверхности, включая кресло под окном. Обещание навести чистоту себе простила и перенесла всё на завтра. Два часа ночи. Душно. Окна открыты. Ворочаюсь в полусне. На кухне раздаются какие-то позвякивания и шуршания. А живу на первом этаже. Думаю, ну всё — досибаритствовалась, мышь на угощения подтянулась. Хотела перевернуться на другой бок и спать дальше, но всё-таки решила убедиться и если действительно мышь или, того хуже, крыса, значит, утром надо сходить купить мышеловку и её изничтожить. С неохотой встала. Прохожу по коридорчику и замираю на пороге маленькой кухни. Почти всю её занимает силуэт огромного мужика под два метра ростом. Напряжённо застыл в центре в полуприсяде и ожидает моей реакции. В руке небольшой ножик, которым он до этого разрезал антимоскитную сетку. На лбу быстро-быстро мигает и ослепляет фонарик. Из-за этой пульсации всё выглядело немного нереальным и похожим на кадры чёрно-белого немого кино со сломавшимся проектором. Я абсолютно голая. Несколько секунд не двигаемся и молча смотрим друг на друга. Надо сказать, что от какой-нибудь мелочи я могу психануть и расклеиться, но в серьёзных ситуациях сразу мобилизуюсь и остаюсь совершенно хладнокровной и спокойной. — Добрый вечер, — произношу светским тоном с ноткой лёгкой укоризны. Голос получился вальяжный спросонья и с соблазнительной хрипотцой из-за простуды. Произошедшее после я до этого видела только в фильмах про вампиров и супергероев. Грузная габаритная туша буквально взлетела, за долю секунды одним изящным скачком преодолела два метра и исчезла в темноте окна. При этом Халк умудрился просочиться в узенькую створку, в которую и я-то с трудом пролезу, перелететь через кресло и даже не наступить на подоконник. Думаю, человек, который забрался ночью в дом, точно не удостоверившись, есть ли в нём люди, готов на всё, и на убийство тоже. Ведь мог выйти мужчина или бойцовая собака. Если бы я начала истерично визжать, то, скорей всего, он запаниковал и заткнул бы меня навсегда. Но к такому кошмару он был не готов. Повсюду объедки, кости, мешки с мусором. В темноте и мерцающем свете — это довольно зловещая картина. Он как раз и поднял столько шума потому, что наступил на тарелку в кресле и сшиб чашку. И потом ещё вежливая голая маньячка вывалила и маняще здоровается. До сих пор, наверное, вспоминает как еле ноги унёс. Но! О чём думает женщина?!! Первая мысль: «Блин, надо было живот втянуть!» (Автор неизвестен)

Как Мари Кюри вынесла травлю и поставила на место Нобелевский комитет. Она открыла радий, получила две Нобелевки, но позволила себе роман с женатым мужчиной и стала объектом всеобщего порицания. Мария Кюри вписала свое имя в историю науки золотыми буквами. Она первая женщина, получившая Нобелевскую премию и первый человек, который получил ее дважды. Она открыла полоний и радий, и, в сущности, создала ядерную физику – но это ей не помогло, когда она единственный раз в жизни позволила себе всерьез увлечься мужчиной, а не научными исследованиями. Бульварные газеты с наслаждением обсуждали личную жизнь Мари: как же! первая женщина в команде профессоров Сорбонны и – такое! «Похитительница мужей!», – шипели ей вслед. «Чужая, интеллигентка, феминистка», – злобствовал основатель антисемитского журнала Гюстав Тэри. Нобелевский комитет после этого скандала холодно попросил Мари не приезжать на церемонию вручения премии. Мари ответила так же холодно: «Считаю, что нет никакой связи между моей научной работой и моей личной жизнью», приехала в Швецию, там — спина прямая, голова высоко — получила премию и — все. Силы кончились, ее отвезли в больницу, и врачи месяц возвращали ее к жизни... Замуж Мария Саломея Склодовска выходила без большой любви, но по большой симпатии и отчасти – по необходимости. Она родилась в Российской империи, в Варшаве, а там на исходе ХIХ века возможностей заниматься наукой у женщины не было. Мария с золотой медалью окончила гимназию и... пошла в гувернантки. Это было проявление сестринства: сначала Мария работала, чтобы помочь сестре (та училась медицине в Париже), а потом сестра работала и оплачивала учебу Марии. В 1891 году Мария успешно поступила в знаменитый университет, изменила на французский манер имя на Мари, получила степень магистра физики и магистра математики. У нее был план вернуться на родину и работать там для ее процветания и славы, но Краковский университет отказался принимать на работу женщину. А ее любил Пьер Кюри, замечательный физик; они дружили, а главное, «смотрели не друг на друга, а в одном направлении». Пьер писал ей: «Я даже не решаюсь представить, как это было бы прекрасно, если бы мы могли прожить наши жизни вместе, очарованные нашими мечтами: твоей патриотической мечтой, нашей гуманистической мечтой и нашей научной мечтой». Конечно, потом Мари полюбила своего мужа. Он был самый лучший, у них были одинаковые политические убеждения, принципы и взгляды на жизнь, общее дело, огромное уважение друг к другу. Потом появились две общих дочери. Когда в 1906 году Пьер трагически погиб, Мари потеряла не мужа, она потеряла целый мир. Они вместе не пуд соли съели; они просеяли тонны уранита в своей лаборатории, которые друзья обзывали смесью конюшни и картофельного погреба. И оба расплачивались за свое открытие здоровьем: Пьер чувствовал постоянную усталость, у Мари воспалились подушечки пальцев (а это симптом лучевой болезни)... И это Пьер, ее Пьер заставил Нобелевский комитет признать заслуги Мари и дать премию не только ему, но и ей тоже: Мне бы хотелось, чтобы мои труды в области исследования радиоактивных тел рассматривали вместе с деятельностью госпожи Кюри. «Действительно, именно её работа определила открытие новых веществ, и её вклад в это открытие огромен (также она определила атомную массу радия)». И вот Пьер ушел. Мари было 39 лет, и каждое утро она заставляла себя открывать глаза. Депрессия держала за горло холодной костлявой рукой. Мари переехала на окраину Парижа, оставила дочерей на тестя и с головой ушла в работу. В Парижском университете ей предложили место мужа, и так мадам Кюри стала первой в истории университета преподавательницей, потом профессором с собственной кафедрой. Она работала, как проклятая. Коллеги предложили ее кандидатуру в Академию наук Франции – и тут началось такое! Позже биографы Кюри назовут это «полемика», но полемика сводилась, в сущности, к одному вопросу: «может ли великий ученый, нобелевский лауреат быть членом нашего уважаемого консервативного заведения, если он женщина?». Она проиграла два голоса (некоторые источники говорят, что один) и никогда больше не соглашалась выдвигаться в Академию наук. После смерти Пьера прошло четыре года, когда Мари наконец-то сняла траур. Она ожила настолько, что увлеклась мужчиной, своим старым знакомым, бывшим учеником мужа Полем Ланжевеном. Он был на пять лет моложе, у него была жена и дети. Поль был несчастлив в браке, но не будем требовать от него невозможного. Он был влюблен в Мари, и он боялся жены. Этот роман стал достоянием общественности. Была опубликована переписка: Я дрожу от нетерпения при мысли о том, чтобы вновь увидеть тебя и также рассказать, как сильно я тосковал о тебе. Целую тебя нежно в ожидании завтра. После этого правые газеты устроили Кюри настоящую травлю: «о, как ты гоготал, партер!». Однажды под ее окнами собралась целая толпа разгневанных защитников общественной нравственности, и Мари с дочерьми пришлось уехать из дома. После упомянутой публикации Гюстава Тэри в антисемитском журнале Мари подумывала покончить с собой, а Ланжевен вызвал этого Тэри на дуэль (дуэль не состоялась, никто из них не стал стрелять). Кто тогда помог Мари, так это Эйнштейн, который отлично понимал цену всему. Если эта чернь будет донимать тебя, просто перестань читать эту ерунду. «Оставь это для гадюк, для которых эта история и была сфабрикована». Но «будь ты хоть роллс-ройс, все равно стоять в пробке». Будь ты хоть дважды лауреатка Нобелевской премии, ты живая, ты ранимая, и ты тяжело выбираешься из любовных историй. Прошло три года, и Эйнштейн печально писал, что во время их совместного отпуска «мадам Кюри никогда не слушала, как поют птицы». Радости не было, но личная сила мадам Кюри оставалась при ней. В годы первой мировой войны Мари изобрела мобильные рентгеновские установки, научила 150 женщин на них работать и сама ездила с такой установкой на фронт, помогала раненным. «Мы не должны ничего бояться в жизни, но все понимать», — говорила эта удивительная женщина. И она ничего не боялась, все понимала.... правда, никогда не улыбалась. Первая фотография, где на прекрасном лице Мари снова видна улыбка, появилась в 1921 году, через десять лет после это ужасной истории – она спускается по ступеням Белого Дома об руку с президентом США и сияет. Ее дочь станет второй в мире женщиной, которой дадут Нобелевскую премию. Получите, гадюки. Лариса Хомайко.

Мария Гросхольц родилась во второй половине XVIII века в семье немецкого офицера, когда предназначение женщины определялось тремя К - Kinder, Küche, Kirche, но ее судьба оказалась на удивление современной. Закономерно и заслуженно она вошла в историю, и весь мир знает ее под именем Мадам Тюссо. Малышка Мария никогда не видела своего отца. Он погиб на Семилетней войне еще до ее рождения, и фрау Гросхольц пришлось самой беспокоиться о воспитании и пропитании детей. Молодой вдове удалось устроиться в Берне экономкой в дом доктора Филипа Куртиуса, одним из увлечений которого было изготовление анатомических моделей из воска. Постепенно он перешел к созданию восковых портретов и фигур, и все это время младшая дочь экономки крутилась у него в мастерской. Несомненно, она была смышленой, потому что доктор Куртиус очень рано начал обучать Марию своему искусству, и, переезжая в Париж, пригласил с собой мать с любимой ученицей. На новом месте Филип Куртиус очень быстро добился известности, и самостоятельно уже не справлялся с заказами. Поэтому к 17 годам Мария Гросхольц уже могла похвастать восковыми портретами Вольтера, Жана-Жака Руссо и Бенджамина Франклина, которые она создала. За сим последовало приглашение молодой художницы в Версаль для увековечения членов королевской семьи, где она и поселилась. Блестящая карьера! Мария даже стала давать уроки скульптуры Мадам Элизабет, сестре короля Людовика XVI. Но близость к монаршей семье чуть не стоила художнице головы. Французская революция, как любая другая, перемалывала в своих жерновах не только прямых виновников народного гнева. Марию присудили к гильотине, как представительницу угнетающего класса, и чудом избежать казни ей помогла другая казнь - Робеспьера. Пламенный якобинец до такой степени переусердствовал со своим террором, что сподвижникам было проще его принудительно угомонить, чем урезонить. А так как в смутные времена значение наглядной агитации увеличивается, новая власть предложила Марии Гросхольц сделку – жизнь в обмен на художественное сопровождение революционных событий. Таким образом в творческий актив скульптора добавились посмертные маски Робеспьера и Марата, Марии-Антуанетты и Шарлотты Корде. Когда же французское общество перестало лихорадить, и будущему Марии уже ничего не угрожало, у нее наконец-то появилась возможность заняться своим настоящим. Унаследовав от доктора Куртиуса коллекцию восковых скульптур, в 41 год она вышла замуж за инженера Франсуа Тюссо и стала матерью двух сыновей. И все был бы неплохо, если бы господин Тюссо не начал злоупотреблять алкоголем. Возможно, это была банальная мужская ревность к успешности супруги. Увещевания на мужа не действовали, поэтому мадам Тюссо приняла приглашение британского импресарио отправиться на Туманный Альбион в тур со своей коллекцией, чтобы, во-первых, дать мужу возможность подумать о своем поведении, а, во-вторых, кто-то должен в семье зарабатывать. Дети, конечно, поехали вместе с матерью, и остались в Британии на неопределенное время, потому что с началом правления Наполеона отношения между Францией и Британией осложнились настолько, что перешли в военные действия. Мадам Тюссо, не имея возможности вернуться в Париж, пришлось обустраиваться в Лондоне. Она открыла на Бейкер-стрит выставку восковых скульптур, ставшую успешным модным проектом. И даже глобальным, после смерти его создательницы. В возрасте 81 года Мари Тюссо сделала скромный автопортрет, который бережно хранится в музее ее имени. Нет сомнения, что мадам Тюссо можно назвать self-made woman, хотя термин этот появился только в XX веке. Она опередила свое время, и поэтому значение ее личности ничуть не меньше, чем значение ее творчества.

Я как-то слушала аудиозапись звонка в 911, в Америке. Звонил мужчина. Из падающего самолета. Он почти кричал, не скрывая паники: - Это же 911? Разговор же записывается?? Правильно? - Да, сэр. Да, записывается. Что случилось, сэр? - Мы падаем... Самолет... Он падает... - Какой самолет, где... - Это уже... Не успеем... Элли, мою жену зовут Элли, - кричал мужчина. - Она беременна. Передайте ей эту запись. Элли, ты сильная, ты , пожалуйста, будь сильной и без меня. Элли, даже если я не вернусь, я рядом, Элли. Я всегда буду рядом с тобой и нашей будущей маленькой дочкой... Я люблю тебя, вас люблю... Элли... Запись обрывается... Я расплакалась. Как это... сильно. Честно. Обжигающе больно. Я подумала: если бы я, не дай Бог, была в падающем самолёте, что бы я делала? О чем думала бы, что вспоминала, о чем жалела бы, кому звонила бы... Представить такое - очень страшно, но полезно: сразу как-то все просто и понятно, что важно, а что нет. Что вот этот договор, в который мы никак не внесём уже третий день устраивающий обе стороны пункт - это ерунда. И там, в падающем самолёте, я о нем никогда не вспомню. А вот дочь, которая просит уже неделю собрать ей железную дорогу, потому что ее хомяк хочет стать машинистом, это важно. Важнее всех договоров... Мой родной брат Дима пропал без вести. Утром того дня, когда это случилось, они с мамой шли на остановку, и он сказал маме: "Хочу рассказать тебе кое-что..." Но тут подошел автобус, народу полно, мама спешит на работу, опаздывает на совещание, и говорит: "Вечером поговорим, сынок, ты дождись меня". А вечером его уже не было. И больше никогда не было. Мама часто рассказывала об этом. Говорила: "Если бы знать... Она имела ввиду, что если бы знать, как все сложится, то она пропустила бы все в мире автобусы и совещания, чтобы узнать, что же он тогда хотел сказать... В последний раз мама видела сына из окна того автобуса. И жила с этой болью всю жизнь. Если бы знать, что это твой последний самолет... Или твоя последняя встреча, то что? Что бы ты сказал иначе? Сделал бы иначе? А знаешь, может, жить этот день так, будто ты знаешь, что он последний? Ну ведь никто не подскажет этого, поэтому можно взять и обхитрить мироздание: жить каждый день так, что если он последний, то не жалеть, что потратил его на ерунду... А чтобы приоритеты жизненные расставить, мысленно пристегнитесь в условном падающем самолете, ощутите свободное падение, и... - Алло, Миш. Ничего не спрашивай, просто прямо чейчас включи этот разговор на запись. Да. Срочно. Я очень люблю тебя и детей. Очень. Вы лучшее, что случилось со мной в жизни. Даня, сынок, Катя, малыш, мама всегда будет рядом, слышите? Даже если это наш последний разговор... Я все равно буду рядом, и я смогу вас защитить... Боже. Плачу даже, когда пишу. И вот теперь, из этой точки, проще решить, что важнее всего, построить верный жизненный маршрут, и жить его насыщенно, как будто в запасе нет целой жизни, хотя она, конечно, есть. Жить... свою единственную жизнь как свою единственную жизнь. Не на черновик, а сразу начисто. Чтобы не пропустить самое важное. Ну вот скажите, ну вот надо же было выдумать - хомяк-машинист! Ну чудо же. Утром, как проснемся, сразу же соберем железную дорогу... Ольга Савельева

Одна женщина, приехав летом из отпуска и распаковав чемоданы, увидела ползущего из этих чемоданов со своими чемоданами жирного постельного клопа. Пока женщина отдышалась от ужаса, клоп уже залез туда, куда им, клопам, и полагается залезать, а именно в щель между тахтой и обоями. И затащил туда свои чемоданы. Женщина, успокоившись, решительно отодвинула тахту от стены, клопа не нашла, но нашла кучу пыли, кольцо, в пропаже которого подозревала разных там, и 58 рублей мелочью. В последующие две недели женщина пропылесосила под тахтой и под всеми шкафами, потом раздобыла у друзей парогенератор и отпарогенерировала всю квартиру, потом от страха, что клоп ушёл от пара жить в шкафы, выкинула половину одежды, которую уже много лет не носила, потом выкинула два шкафа из четырёх, потом сняла старые пыльные мрачные шторы, помыла окна, переклеила обои, поменяла все лампочки на более яркие, выкинула все трусы размера S и купила себе, наконец, трусы размера М, и ей стало намного легче, да, и дышать в том числе, выбросила умершие духи, которые очень любила в студенчестве, попросила уже, наконец, не звонить нескольких людей, которых давно надо было попросить не звонить, а ещё… В общем, женщина просит вас, если кто встретит того клопа, передать ему огромную благодарность и сказать, что она ему кланяется в ноги! Автор: Мария Стрельцова

Михаил Жванецкий: Добро полностью не передается. Ему нельзя обучить. Злу можно. Зло передается Добро накапливается. От услышанного. От увиденного. От прочитанного. Оно требует нежной мамы и времени. Оно складывается по словам, по поступку, по страничке. Оно идет от тех, кто через это прошел и сам понял, что погасить полезнее. Зло конкретно, четко, ясно. Зло всегда с цифрами в руках. Зло всегда с фамилиями в руках. Зло материально понятно, ясно и легко овладевает массами. Толпа не побежит в больницу перекладывать больных и мыть полы. Но мгновенно сорвется бить людей и поджигать дома. Зло рождается вместе с ребенком, колотит, бьет, щипает. И только постепенно в душу входит его противоположность. Добро накапливается. От услышанного. От увиденного. От прочитанного. Оно требует нежной мамы и времени. Оно складывается по словам, по поступку, по страничке. Оно идет от тех, кто через это прошел и сам понял, что погасить полезнее. Не вспылить, не бросить злое слово, после которого все равно просишь прощения. Неправота твоя не в слове, а в злости. Добро твое накапливается всю жизнь и всего лишь достигает уровня, достигнутого другими. Поэтому так мало изменений в морали за века. Добро полностью не передается. Ему нельзя обучить. Злу можно. Зло передается. А накопленное добро умирает с каждым. И все начинается снова. Но однажды посеянное зло долго остается с человеком. Запоминается всеми. Тем более на экране. Нельзя сегодня говорить о сексе, а завтра о любви одному и тому же человеку. Даже если все утверждают, что это должен знать каждый. Нельзя сегодня говорить: «Не защищайте демократию. Сидите дома», а завтра разоблачать коррупцию. Ну, кто-то же что-то вспомнит. Характер человека не зависит от науки, потому что наука его не совершенствует. Человек в прямой связи с добром и злом. И хоть это все перетекает друг в друга, но мы все чувствуем в какой момент, что из них берет верх. И тогда из каждой семьи уходят лучшие. Как бы это ни называлось: борьба за свободу, за справедливость, за территорию… Это борьба между теми, кто говорит: жить должны все, и теми, кто говорит: жить должны не все. А дальше по списку, с фамилиями, с цифрами в руках против невнятного бормотания: «это нехорошо», «это как же так», «за что»… Добро накопили старики. Они невнятны и неконкретны. В них заключена не мудрость, а добро. Давая злу дорогу, мы все равно поползем просить прощения… Когда дело коснется нас. Михаил Жванецкий